.Петя и .Бог

Сегодня Петя был в церкви. В церкви был священник, иконы, много старушек и мама. Это мама привела Петю в церковь. Сказала, что Петя уже взрослый и ему будет очень интересно. Пете интересно не было, но он не признавался, боялся маму обидеть. В церкви было душно и пахло ладаном.
Вечером Петя вернулся домой и долго думал. Думал над словами священника. Думал о том, какой Бог на самом деле добрый и как жарко должно быть в аду.
— Бог? — тихонько проговорил Петя. — Можно вас на минутку? У меня вопрос.
— Можно, — ответил Бог и появился в Петиной комнате. Сел на кушетку. — Только на минутку и только на вопрос.
— Извините, — смутился Петя. — Кажется, у меня два вопроса. Или три.
— Опять про собаку? — переспросил Бог, закуривая. — Не купит тебе мама собаку. В прошлый раз говорил – не купит.
— Я помню, — вспомнил Петя. — Еще раз извините, но мама запрещает курить в доме.
— Твоя мама глупая, — сказал Бог и потушил сигарету. — Ну, какой у тебя вопрос?
— Скажите, пожалуйста, вы, правда, очень добрый?
— Правда.
— И очень справедливый?
— Правда.
— Тогда почему мама не купит мне собаку?
— Опять? Ты же обещал не спрашивать про собаку! — возмутился Бог.
— Простите, я ненарочно.
— Ладно, парень, не переживай. Я, правда, добрый и справедливый. Это жизнь злая и несправедливая.
— Правда?
— Правда.
— Хм, — сказал Петя. — Священник говорил, что это вы сотворили все живое.
— Больше верь священникам. Ну, сотворил и что с того?
— И меня сотворили?
— Нет, тебя сотворила мама.
— Не понимаю, — не понял Петя.
— Вырастишь - поймешь. Больше вопросов нет? — спросил Бог.
— Нет, — ответил Петя.
— Вот и ладненько. До свидания, Петя.
— До свидания, Бог.
— А вообще-то меня не существует, — сказал Бог на прощание и исчез.
Следующим утром, проснувшись, Петя написал в своем дневнике: «Ко мне вчера приходил Бог и сказал, что его не существует. Кому верить?»

@темы: Творчество

---

Сент-Экзюпери был неправ

Мы в ответе за тех, кого приручили.
«Маленький принц»

Говорят: трудно быть Богом. Ложь. Быть Богом очень легко. Для этого вам просто необходимо Богом родиться, все остальное уже часть вашего генофонда. Богам везет, Боги не ходят в детский садик, не просиживают штаны в школе; где помимо таких безусловно важных вещей как арифметика и биология, вас научат лепить из соленого теста маленьких уродливых человечков, - вам вообще ничему не нужно учиться. Вы и есть вместилище Абсолютного Знания. Даже если в качестве ответа на банальный вопрос «сколько будет два плюс два» вы с Абсолютной Серьезностью заявляете «сто тысяч восемнадцать» – никто не усомниться в вашем величии. Вы – Бог, вы автоматически знаете все. Каков Творец, таков и мир. Будьте спокойны. Впрочем, лгу. Обыкновенный Бог имеет полное право оказаться сущим невежей в сфере арифметической биологии, но Бог хороший прямо-таки обязан уметь вылеплять из соленого теста (или шлака, или глины, или углеводорода – тут дело вкуса) маленьких уродливых человечков. Иначе кто будет ему поклоняться? Бог создает человечество, задача человечества – заботиться о Боге.
Точно, работенка у Бога не пыльная. Сиди, попивай чаек, слушай вполуха симфонию людских молитв, изредка пугай овцепасов огненными кустами да превращай еретиков в хлорид натрия. С иными заботами доблестно справятся маленькие уродливые человечки. На то и существует бюрократический аппарат. Люди обожают самостоятельность, иллюзии и сказки. А Боги терпеть не могут ответственность.
Теперь забудьте все, что я написал выше. Забудьте о богах, забудьте о соленом тесте и подумайте о людях. Подумайте, как трудно быть обыкновенным человеком и как трудно быть человеком хорошим. Вспомните слова известного французского Лиса – «мы в ответе за тех, кого приручили». Вспомнили? Забудьте их. Лис был не прав. И вот почему…

***

Крылатые выражения, подобно своим небесным сородичам, очаровательны только издалека. Каждый, кому приходилось попасть под обстрел журавлиного клина, с жалобным курлыканьем уносящегося в теплые края, бесспорно со мной согласится. Во-первых, отмыться трудно, во-вторых признаться стыдно; в-третьих, никто ж не поверит. Так и с крылатыми выражениями. Если кто-то пустил фразу в полет, будьте уверены, в ближайшие столетия два-три отмывать последствия придется всем скопом. Люди очень легковерны. Красота правит миром, сказал однажды досточтимый мудрец. И все поверили. Поверили, будто миром правят симпатичные ангельские создания, а не карлообразные серые кардиналы, среди которых всего-навсего изредка попадаются даровитые визажисты. Косметический ремонт творит чудеса, особенно при условии, что вам не хочется ковырять глубже штукатурки. А ведь вам не хочется. Ни капельки не хочется. Куда приятнее поверить на слово. Принять чужую правду, чем увязнуть в собственных сомнениях. Как ныне модно говорить? Когнитивный диссонанс? Правильно, когнитивный диссонанс штука противная. Разрыхляет мозг. Поэтому мы верим. Верим пассивно, без всякого желания применить теорию на практике.
Верим, что миром правит красота. Нашим миром. Миром, на межвселенском конкурсе красоты способным завоевать разве что специальный приз за назойливость. Однако вернемся к крылатым выражениям. Полюбуемся ими издалека.
А именно… Начнем с Анны Семеновны. Анна Семеновна красавицей не была, но приз за назойливость отхватила бы всенепременно. Жаль, никому из жильцов нашего дома не приходило в голову подобный конкурс устраивать. Живу я в обычной панельной пятиэтажке, построенной в конце восьмидесятых годов прошлого века. В нашей пятиэтажке, естественно, нет лифта, нет мусоропровода, зато имеется чердак и подвал. О подвале я расскажу подробнее. Будучи ребенком, я страшно боялся этого подвала. Его затапливали, поджигали, какое-то время он служил приютом для флегматичных призраков погибшего Коммунизма – для тех женщин и мужчин, что в силу соцреформ, финансовых кризисов и общей моральной деградации расы на фоне попеременно успешной борьбы за капитализм лишались определенного места жительства; туда приходили умирать кошки из соседних дворов, иногда и собаки. Подвал виделся мне чем-то зловещим. Местом, откуда не возвращаются. Сейчас я начинаю соображать, что где-то был прав.
Потом жильцы дома вспомнили об Анне Семеновне, женщине постбальзаковского возраста с удивительно ассиметричными чертами лица и характером натурального серого кардинала. По чистой случайности она не была карликом (помните, я говорил о карлообразных серых кардиналах? Кабы не внушительный рост, Анна Семеновна представляла бы собой квинтэссенцию всех известных Рамплстилскинов. Ею пугали детей), Анна Семеновна была вдовой и бывшим управленцем. Деревянную дверь в подвал сменили на железную, ключи вручили Анне Семеновне. Она приняла их с гордостью, заверяя жильцов отнестись к новой должности со всей возможной ответственностью. Никто не сомневался. Анна Семеновна могла нейтрализовать атомную бомбу одним взглядом. Ее серые глаза умели плавить металл.
Эта история о ней.
И обо мне.
И Лисе, который был неправ.
С соседями Анна Семеновна предпочитала держаться на расстоянии. Я не слышал, чтобы кто-нибудь из жильцов нашего дома хотя бы единожды бывал у нее в гостях. И, признаться, откровенно радовался тому, что и для меня она не делает исключений. Я был у Анны Семеновны на особом счету. Примерно на таком счету находится злостный неплательщик налогов у районного налогового инспектора. Встречаясь на лестничной площадке, мы не здоровались, не переглядывались, не обменивались кивками и всеми мыслимыми способами старались игнорировать сам факт существования друг друга. Удавалось прекрасно. В те редкие моменты, когда нужда заставляла меня стучаться в дверь квартиры Анны Семеновны, я молча отводил взгляд в сторону, красноречиво протягивал руку и, получив вожделенный ключ, так же молча спускался вниз. Больше всего на свете после встреч с Анной Семеновной мне хотелось подышать. Подышать загазованным воздухом улицы, подвальной сыростью, отмякшей стекловатой – чем угодно, лишь бы не запахами жилища ключницы. Пахло в ее доме декоративными фиалками. Фиалок было много. Я знал, что она разводит фиалки. Все знали. Хотя какая разница. Фиалок в моем рассказе не будет.
Как вы догадались, Анна Семеновна не отличалась дружелюбием, вела замкнутый образ жизни и единственным положительным качеством, коим ее наградила природа, была повышенная соцответственность перед коллективом. Ключи от подвала Анна Семеновна берегла с упорством партизана, готового принять мученическую смерть под пытками, лишь бы не выдать тайны отряда. И не смотря на все, я испытывал к Анне Семеновне смешанную гамму чувств от неприязни до восхищения. Скольких героев я списал с нее! Но об этом она никогда не узнает. Ручаюсь.
Теперь, забыв о богах, забыв об уродливых человечках, забыв о соленом тесте и крылатых фразах, мы возвращаемся к Лису. Вспоминаем Маленького принца…

***

— Хотите чаю? — спросила Анна Семеновна.
Я не хотел. Я пришел за ключами от подвала. Мне срочно нужно было деть куда-то новенький аккумулятор.
Анна Семеновна стояла на пороге и улыбалась. Лицо ее, ранее такое суровое и жесткое, сегодня казалось излучало теплоту. Я был ошарашен. Заговори со мной по утру будильник человечьим голосом, я бы изумился меньше.
Минуты через две ко мне вернулось самообладание, я машинально провел рукой по волосам, отросшим ниже плеч и не очень-то мытым, мотнул головой, буркнул что-то вроде «мне нужны ключи, аккумулятор», а в следующий миг с ужасом осознал, что сижу в маленькой кухонке – чистой, с зеленовато-бежевыми занавесками на окне, заставленном горшками с фиалками, и уже пью из рюмки крепкий дорогой коньяк.
— У меня День Рождения, — говорила Анна Семеновна. — Вы пейте, одной мне эту бутылку не осилить. Подарок от бывшей коллеги. Знаете, у меня нечасто бывают гости. А вы так удачно заглянули. Или все-таки хотите чаю? Если хотите, я поставлю чайник. Мне недолго.
Я вновь отрицательно мотнул головой. Растерянный и сбитый с толку.
— Я вас, Александр, наверное, сильно удивила? Думаете, не знаю, как обо мне говорят соседи? Старая дева! Ошалела без мужика, застервенела вся, людей чурается, словно прокаженных. На себя бы глянула – страшная, никому не нужна. Отброс общества. Небось, в молодости в начальники метила, деньги грести хотела, ан нет, не вышло, вот и сидит у себя в хате, проклинает весь мир. Дура, с себя начинать надо. Верно?
Анна Семеновна тихонько вздохнула. Налила мне вторую рюмку коньяка.
Я не отвечал. Смутно догадывался, она не ждет моего ответа. Она пустила меня в свой дом - не в душу.
— Думаете, мне оно нравится? Вовсе нет. Не нравится. Но понимаете, Александр… Ах, не бойтесь, будут у вас ключи, будут. Просто разрешите мне чуть-чуть побеседовать. Я люблю монологи. Этот коньяк странно на меня действует. Никогда не умела пить. Уже не научусь. Так вот, Александр, понимаете… нет, сперва скажите, вы читали «Маленького Принца» Сент-Экзюпери?
— Читал, — робко сказал я.
— Помните разговор Лиса и Маленького Принца? «Мы в ответе за тех, кого приручили», говорил Лис. Лис был неправ. Мы не в ответе за тех, кого приручили. Мы в ответе за тех, кто приручил нас. — Пронзительный взгляд Анны Семеновны заставил меня поежится. – Мы в ответе за тех, кто нас приручил, — повторила она. — Яснее прочих, это понимают собаки. Вам когда-нибудь доводилось слышать истории о собаках, бросающихся на нож грабителя, спасая хозяйскую жизнь. А почему? Потому что они чувствуют ответственность. Чувствуют ответственность за человека, дававшего им пищу и кров, любящего и оберегающего их. Они в ответе за хозяев. Но приходилось ли вам слышать истории о хозяевах, жертвующих жизнями ради собак? Мне не приходилось. А, быть может, такие истории встречаются. Я не знаю. Вы понимаете, к чему я клоню? Нет? Ну, что ж… я расскажу вам. Расскажу вам, от чего меня считают злой. Потому что я действительно злая. Очень злая и безответственная. Тем и горжусь. Я всю жизнь сторонюсь людей, боясь потерять свободу и обрести ответственность. Мне хорошо одной, в одиночестве я могу быть никем не прирученной. Многие дамы моего возраста заводят кошек, а я никогда никого не заведу. Не хочу быть в ответе за того, кто меня приручил. Понимаете?
— Понимаю.
— Спасибо. Можете взять ключи. — Анна Семеновна усмехнулась, косо поглядывая на связку, лежавшую на крышке низенького холодильника. — И так всегда. Стоит подумать, что ты свободен, как непременно хозяин подаст голос. Эти ключи… кажется, они меня приручили. Не потеряйте.
Я взял протянутые ключи, поднялся со стула и ушел.
В подвале было темно и сыро.

***
Теперь вспомните о Богах, вспомните об уродливых человечках из соленого теста, вспомните Лиса и его ошибку. Мы в ответе за тех, кто приручил нас. Хотите ли вы такой ответственности? Хочет ли такой ответственности Бог?
Подумайте об этом.
Подумали? Можете забыть. Забудьте все. Я вам ничего не говорил.

Послесловие: править, править и еще раз править. Потом, сейчас не могу. Рассказ меня выжал.

@темы: Творчество, Зловещая экспериментальная проза

---

по заявке Невани "Врачебная ошибка"

ПРОЛОГ
ДОКТОР

Доктор Домбровский был личностью заурядной. От своих аристократических предков он унаследовал только звучную фамилию и маленькие руки, столь не свойственные представителям его профессии. Многим из вас, уважаемые читатели, вероятно, приходилось сталкиваться с хирургами, или же, коли судьба наделила вас отменным здоровьем, должно быть вы просто рисовали в уме образ идеального хирурга; человеческому разуму полезно тренировать фантазию, от того мы зачастую ловим себя на мысли, что сидя в тесном, душном вагоне метро, пытаемся нарисовать в воображении идеального политика, идеальную лошадь, или, если вы человек тонкого склада ума и не лишены цинизма – наконец, идеального хирурга. Так вот, скажу я вам, доктор Домбровский при всем своем безусловном профессионализме абсолютно не соответствовал образу идеального хирурга. Росту в нем было всего пять футов, пугающе неравномерно распределенных между ногами, туловищем, шеей и головой. Ходил он обыкновенно ссутулившись, по-черепашьи втянув голову в плечи, руки его при этом оставались, словно бы прикованными к телу, а вот ноги забавно приплясывали; и вам казалось, что этот человек абсолютно не приспособлен к хождению по земле, гораздо уютнее чувствуя себя в седле, или на корабельной палубе. Смотрел Домбровский исподлобья, серый взгляд его всегда был чуточку рассеянным и капельку осуждающим. Складывалось впечатление, что доктор смертельно обижен на весь мир и каждую минуту только и делает, что ждет подвоха. Когда я впервые встретился с ним, произошло это около двадцати лет назад, я был неприятно удивлен. В тот год Каэтану Домбровскому исполнилось двадцать шесть. Выглядел он много моложе своего возраста и живо напоминал мальчишку-клерка, которому кто-то по оплошности умудрился всучить скальпель. Бледный, с горящими глазами, вечно похрустывающий костяшками пальцев, он заставлял меня чувствовать неловкость сродни той, какую испытывает человек, находясь в компании известного вора. Но если в соседстве с вором вы хватаетесь за кошелек, то в соседстве с таким хирургом тянет схватиться за сердце.
В начале своего повествования я сказал вам, что доктор Домбровский был личностью заурядной. Разумеется, со временем мнение мое о нем несколько изменилось, однако, повторюсь, в день нашей первой встречи я был зол и раздосадован, не способный принять факт, что на замену моему бывшему бортовому врачу – доктору Амброзу, блестящему специалисту и, как говорится, таланту от Бога – мне подсунули какого-то неопытного мальчишку, едва-едва успевшего окончить школу и наверняка еще зеленеющего при виде крови. Домбровский мне откровенно не нравился. Все в нем раздражало меня: от маленького роста до странной манеры держаться на людях: молодой доктор беспрестанно озирался по сторонам, судорожно сглатывал, нервно заламывал руки и, думалось, в любой момент готов был сорваться с места, юркнуть в тень, или и вовсе раствориться в воздухе.
Местом нашей встречи служил небольшой бар на окраине Кестер-сити, одного из многочисленных городков колонии Цетри Прайм. Цетри Прайм славилась своими научными лабораториями, и я не счел нужным удивляться, что мой будущий доктор по окончанию школы осел именно здесь, где на протяжении полувека ученые всех мастей, бездарности и непризнанные гении, пытались поймать удачу за хвост. Никого не смущала удаленность Цестри от Земли на сотни световых лет. Ученые любят уединение.
Представившись и нехотя обменявшись с доктором рукопожатиями, я предложил Домбровскому устроиться за ближайшим столиком. Домбровский с видимым нежеланием согласился. Я подозвал официантку, заказал стакан апельсинового сока, вежливо спросил доктора, будет ли он что-нибудь заказывать, и, услышав решительное «нет», приступил к беседе:
— Итак, — начал я. — Насколько я понимаю, вы недавно выпустились из школы.
— Да, — торопливо согласился мой собеседник. — Восемь месяцев назад. С отличием. Я окончил школу с отличием…
— Превосходно. Это впечатляет, — искренне удивился я. — И чем, позвольте спросить, вы занимались все это время?
Домбровский грустно улыбнулся. Мышцы лица его расслабились, голос зазвучал тверже.
— Я знаю, какая слава окружает это место. — Пояснил он. — Говорят, будто каждый, кого природа обделила талантом, но в качестве компенсации наградила непомерным тщеславием, рано или поздно поселяется на Цестри Прайм. Позвольте мне развеять слухи. Я провел в колонии восемь месяцев. За это время, увы, мне не удалось встретить ни единого гения. Впрочем, это меня ничуть не огорчило. Я познакомился с множеством весьма одаренных людей, трудоголиков, в поте лица работающих во благо нашей неблагодарной цивилизации; людей, не требующих платы, за исключением, конечно же, символической – любой альтруист однажды задумывается о собственном желудке, чистые помыслы, разрешите напомнить, отнюдь не исключают потребности в калориях; так вот я познакомился с множеством весьма одаренных людей, с которыми имел честь работать. По окончании школы я сам попросил назначения на Цестри. Мне хотелось помогать людям. И я им помогал. До сегодняшнего дня я работал в центральной клинике хирургом-трансплантологом. Совсем неплохим хирургом-трансплантологом.
— Контора рекомендовала вас, как подающего надежды молодого специалиста, — заговорил я, дослушав эмоциональный монолог Домбровского. — Мой предыдущий доктор был человеком во всех отношениях уникальных способностей. Я, признаться, был порядком удивлен, когда на замену ему мне предложили вас. Не сочтите за грубость, я капитан довольно большого, заслужившего определенную репутацию корабля, а вам, мистер Домбровский…
— Можно просто «доктор»…
— А вам, доктор, всего двадцать шесть лет.
— Посмотрите на это с другой стороны, — парировал Домбровский. — Считайте, что мне уже двадцать шесть лет. Или, если хотите, вспомните слова Конторы. Они рекомендовали меня, как подающего надежды молодого специалиста? Ну, в таком случае у вас достаточно времени, чтобы проверить их слова на деле. Надежда умирает последний. А мне всего двадцать шесть лет. Должно быть, моей надежде отпущен еще вполне приличный срок. Как считаете?
— Никогда не любил софистику, — буркнул я. — От софистики у меня портится настроение и бывают проблемы с пищеварением.
— Могу предложить отличное средство.
— Желудочное?
— Нравственное.
Я нахмурился.
— Вы оказывается, ко всему прочему философ, — в голосе моем зазвучал металл. — К сожалению, моему кораблю не требуется бортовой философ, нам необходим доктор. Доктор, хорошо выполняющий работу, желательно без попутного анализа личностных характеристик больного. Для этого существуют психологи. Вы – хирург.
— Верно подмечено, — Домбровский кивнул, пропуская мой сарказм мимо ушей.
— Хочу верить: мы поняли друг друга.
— Конечно, — доктор снова кивнул. — И когда мы вылетаем?
— Я планировал стартовать завтра, в десять утра по местному времени. Однако готов отложить полет на более поздний срок, если вам понадобятся дополнительные часы на сборы.
Внезапно лицо Домбровского приобрело пугающе серый оттенок. Он вздрогнул, рефлекторно сжал кулаки, стиснул зубы.
— Нет, что вы. Говоря по чести, я ожидал вашего прилета. Мои вещи давно собраны и, если позволите, я бы хотел подняться на борт вместе с вами. Прямо сейчас.
— Действительно? — Поспешность решений доктора насторожила меня. Минуту назад он пылко осуждал «нашу неблагодарную цивилизацию», а теперь, подобно преступнику, заметающему следы, бежал из этого приюта альтруистов и «множества дарований». Я смерил Домбровского недоверчивым взглядом.
— Доктор, сдается мне, вы что-то утаиваете. Спешу сообщить вам: я не выношу полуправды. Может так статься: в ваших руках окажется моя жизнь и жизнь экипажа. Мне бы хотелось знать наперед, насколько чисты эти руки. Не говоря уже о совести.
Домбровский глянул на меня исподлобья, серые глаза были полны холода. Холода, сравнимого с льдом космоса. Я невольно отвел взгляд. А Домбровский рассмеялся. Громко и пронзительно.
— Господи! — воскликнул он. — Не доверяете мне, так доверьтесь Конторе! Неужто вы могли подумать, что тамошние чиновники способны подсунуть вам преступника! Поверьте, моя биография хрустальна. Если по ней ударить маленьким молоточком – послышится очаровательная трель. Я шучу, не обращайте внимания. Просто подумайте логично, имей я преступные наклонности, полагаю, едва ли мы бы с вами сейчас столь мило беседовали. Я врач, а не шпион, или контрабандист, или что вы могли для себя решить. Поверьте, капитан, если мне не терпится покинуть Цестри, это далеко не значит, что я успел нажить здесь врагов – быть может, совсем напротив, у меня появилось слишком много друзей, длительное прощание с которым причинит мне истинную муку, — доктор осекся. — Извините. Вы не любите софистику… Капитан, я засиделся, я хочу изменить свою жизнь, хочу заняться чем-то полезным. Да, на Цестри я мог считать себя альтруистом, но в один прекрасный день я вспомнил о карьере. Альтруизм хорош малыми порциями. Я им пресытился. Отныне я хочу быть альтруистом для себя. Такой ответ вас устроит?
— Вполне. Только думается мне, вы путаете альтруизм с эгоизмом.
— Вовсе нет. Альтруист – это человек, посвятивший жизнь, так сказать, безвозмездному служению человечеству, верно? В свою очередь я несколько заузил рамки понятия и решил служить, абсолютно безвозмездно только одному конкретному представителю человечества – себе. Но разве я становлюсь от этого менее альтруистичным?
— Вы циник.
— Я доктор. А доктора циничны.
Диалог с Домбровским начал меня угнетать. Я поспешно встал из-за стола, расплатился с официанткой. Домбровский последовал за мной.
— Очень познавательная выдалась беседа, — наконец, ответил я. — Буду ждать вас в космопорту через полтора часа.
— Замечательно. Долго ждать не придется.
Долго ждать мне действительно не пришлось. Домбровский явился ровно в назначенный срок.


Продолжение следует.
Если оно кого-нибудь интересует, естественно.

@темы: Творчество

---

РазноглазаЯ, для вас "Дракон и часы"

В каминном зале старого особняка с высокими окнами, просторной гостиной и мягкими коврами на полу (нет-нет, вы только не подумайте, что ковры и окна имеют какое-то отношение к нашей истории, совсем наоборот – мы не будем говорить о коврах, мы будем говорить о каминном зале)… в каминном зале на каминной же полке жил маленький фарфоровый дракончик. Не смотря на свой рост – всего десять сантиметров, дракончик был очень горд. Он знал, насколько хорош собой, видел полные восторга взгляды, скользящие по его глазурованной темно-красной чешуе, и тихонечко гордился. Дракончик был главным украшением каминной полки, а если бы не древние часы, то и единственным. Часы, в отличие от фарфорового дракончика, были совсем некрасивыми – некогда блестящий корпус из красного дерева облупился, медные стрелки позеленели от времени (наверное, просто слишком много времени через них прошло, вам так не кажется, дорогой читатель?), лак облез… Единственным свидетельством жизни старого механизма было громкое тиканье. Громкое-прегромкое тиканье, которое жутко раздражало фарфорового дракончика. Каждую ночь бедолаге приходилось затыкать уши лапками, иначе он совершеннейше не мог уснуть.
— Вы не могли бы тикать чуточку тише? — спрашивал дракончик у часов.
— Тик-так? — отвечали часы.
— Ну совсем немного, пожалуйста.
— Тик-так…
— Я вас очень прошу.
— Тик-так!
Разумеется, часы не могли выполнить просьбу дракончика, и дракончику приходилось в очередной раз затыкать уши лапками. Фарфоровый дракончик злился на старые, некрасивые часы, потому что старые часы были ужасно упрямыми и… ужасно громкими.
«Ну, почему я, такой красивый и умный, — думал дракончик. — Должен делить каминную полку с этой рухлядью? Почему я должен постоянно страдать бессонницей. Чем я заслужил такую несправедливость?» Но, увы, никто не спешил отвечать на его вопрос. Хозяин дома, пожилой сказочник, большую часть дня и ночи проводил в своем кабинете, на втором этаже, а часы… часы не знали других фраз, кроме «тик-так», к тому же редко когда были склонны вести светские беседы. Оно и не мудрено, часы должны отсчитывать время, все остальное их попросту не интересует.
Не так ли?
Давным –давно, когда сказочник был моложе, когда были моложе часы, а дракончик был и вовсе младенцем, в доме сказочника гостили дети. Дети любили задавать вопросы. Один из этих вопросов, дракончик запомнил хорошо, тогда он был крайне любознательным, ему нравилось прислушиваться к чужим разговорам.
— Какие у вас странные часы, — говорили сказочнику дети. — Должно быть, они очень старые.
— Совершенно верно, — соглашался сказочник.
— А что случится, если они остановятся?
— Из них уйдет время, — отвечал сказочник.
В те дни дракончик не задумывался, что случится, когда из часов уйдет время. В те дни дракончик был юн и не нуждался во сне. Но теперь, повзрослев, дракончик начал ценить минуты, отведенные для сна и крайне расстраивался, если ему не удавалось выспаться.
Однажды ночью фарфоровый дракончик снова решился заговорить с часами:
— Извините, я двадцать пять лет прошу вас тикать чуточку тише. Понимаете, я не высыпаюсь. Я уже далеко не так молод, мне необходимы сон и покой. Ваше тиканье лишает меня и первого и второго. Не могли бы вы быть столь любезны выполнить мою просьбу?
— Тик-так, — печально отвечали часы. — Тик-тик, так-так…
— Ну, в таком случае прошу прощения!
Сказал дракончик и спихнул часы с каминной полки. Часы с громким, пронзительным лязгом упали на пол, по деревянному боку зазмеилась глубокая трещина и… в доме наступила тишина.
Фарфоровый дракончик улыбнулся.
«Наконец-то, — подумал он. — Наконец-то я смогу вдоволь поспать».
Дракончик закрыл глаза и погрузился в сладкий сон. Сон без сновидений.
Наступило утро. Солнечные лучи, проникнув в каминный зал сквозь тяжелые гардины, окрасили комнату в густые оттенки янтаря. Солнце скользнуло по глазурованному боку фарфорового дракончика, мягко коснулось рогатой головки и замерло в безжизненном блестящем зрачке фарфорового глаза. Дракончик был мертв.
Конечно, старые часы в доме сказочника были волшебными. Вместе со временем они отсчитывали жизнь, но часы разбились. Время ушло из них. А там, где нет времени, согласитесь, нет ничего.
Так закончилась история фарфорового дракончика. Он еще долгие годы стоял на каминной полке, теперь уже в гордом одиночестве. Впрочем, дракончику было все равно. Он победил время.
Но не спешите следовать его примеру, ведь никогда не знаешь, что случится, победи время мы...

Комментарии можно оставлять здесь =)

@темы: Творчество

---

Сказка для Ticky

— Извините, кажется, сейчас моя очередь, — проговорил господин в пыжиковой шапке.
Впрочем, нет. На этом господине не было пыжиковой шапки. Говоря по правде, сей господин даже не очень-то соответствовал понятию «господина», поскольку господином может считать лишь тот, кого природа наградила признаками антропоморфизма. Господин без пыжиковой шапки признаками антропоморфизма обладал исключительно в зародышевом состоянии. У него была голова, семь конечностей и туловище. Но если бы у него было четыре конечности, работа бухгалтером в соседней конторе, квартира в пятиэтажной хрущевке и имя вроде «Иннокентий Петрович», то он непременно носил бы пыжиковую шапку и, возможно (чисто теоретически), серое драповое пальто.
Господин без пыжиковой шапки был драконом. Самым обыкновенным драконом с зеленой чешуей, крыльями и хвостом. Что, однако, совсем не избавляло его от необходимости стоять в очереди.
— Извините, я уверен, сейчас моя…— повторил дракон, комкая в лапах воображаемую пыжиковую шапку. — Еще раз извините.
— А! Это вы, Гаргандантилиус Филастауманович! — прогнусавила дородная рыжая дракониха-админстраторша. — Я же велела приходить вам через полгода. Через полгода, слышите? А с вашего последнего визита не прошло и месяца. Имейте совесть, Гаргандантилиус Филастауманович. Следующий!
— Прошу прощения, — господин без пыжиковой шапки рассеянно улыбнулся. — Меня вынудили чрезвычайные обстоятельства. Я бы никогда, никогдашеньки не решился нарушить график, но, понимаете, нас уже пятеро… Понимаете, пятеро. Четыре девочки и я. Они молоденькие, понимаете, им нужен простор. Порезвиться, побегать, пригласить подружек, или там… друзей. А жилплощадь… Очень скромная у нас жилплощадь. Понимаете?
Рыжая дракониха фыркнула.
— Целый день твердят тут «понимаете да понимаете». Все мы понимаем! Если бы не понимали, не работали бы. На вас, неудачников голохвостых! Думаете, четыре – это много? Вон вчера приходил Искандераворкхиус Пселдандонтович, а у него целых семнадцать! Понимаете, целых семнадцать принцесс! И думаете, он что-нибудь требовал? Ага, как же! Смирненько отстоял в очереди, как и все. Спасибо еще сказал. За любезность и качественное обслуживание.
— Мне бы хоть двухкомнатную, — еле слышно пробормотал Гаргандантилиус Филастауманович, сминая в блин воображаемую пыжиковую шапку.
— Двухкомнатную, понимаешь, ему подайте! Ха! — Дракониха презрительно ощерила острые желтые зубы. — Даже Искандераворкхиус Пселдандонтович со своими семнадцатью просил только трехкомнатную. Вот когда будет у вас двадцать принцесс, тогда и приходите, тогда и потолкуем. А то ишь… двухкомнатную! Тунеядец несчастный! Без двадцати не возвращаться!
— Понял-понял, благодарю, — грустно ответил Гаргандантилиус Филастауманович, надевая на голову воображаемую пыжиковую шапку и поправляя ворот воображаемого драпового пальто. — Все понял.
«Испортил драконов жилищный вопрос, — думал Гаргандантилиус Филастауманович, летя домой. — Чтобы получить какую-то жалкую двухкомнатную пещеру, нужно похитить двадцать принцесс! Двадцать! Да где это видано? Бюрократизм! Испортил драконов жилищный вопрос… Ох, испортил».

@темы: Творчество

---

По заявке Arlek1n "Дезертир"

Не бывает хороших войн, не бывает плохих войн и уж точно не бывает войн справедливых. Справедливая война – это все равно что доброкачественная гангрена, или рак переходного возраста. Вроде бы звучит вполне по научному, а на деле оказывается сказкой из бабушкиного сундучка. Поступая в Военную Академию, я по наивности своей думал, будто бы на войне становятся героями, будто бы война подобна тому аллегорическому горну, что выплавляет сталь характера. На деле все оказалось несколько менее поэтично, и несколько более прозаично. Единственное, в чем я сумел убедиться по личному опыту: война – это действительно горнило, очень жаркое, очень… горниловое горнило, но выплавляет она отнюдь не сталь характера, а мясо и кости, выплавляет мозги до консистенции жиденькой больничной похлебки. И, конечно, нет там никаких героев. Героями становятся те, кто умудрился выжить, а это, как правило, штабные крысы и лагерные хорьки. Продолжительность жизни настоящего героя в бою обратно пропорциональна интенсивности бомбежки, то есть – чем больше бомбят, тем меньше живут.
Мне хотелось выжить, выжить любой ценой.
Планета ZT09457 даже не имела собственного названия. Мы, десантники, по-доброму называли ее Болотушка, поскольку будучи людьми воспитанными и высоко моральными (если вы считаете, что десантник – этакий неотесанный мужлан с мордой кирпичом и одной извилиной в башке, значит, вы никогда не читали писем, которые десантники отправляют матерям и женам. К черту вашего Шекспира! Доведись ему прочитать оттуда хотя бы полторы строчки он бы от завести сожрал свои панталоны), да, будучи людьми высоко моральными, ZT09457 мы откровенно льстили. Сплошные болота, котловины с омерзительно булькающей грязью, метровые слизняки, какие-то крабоподобные, жутко воняющие твари – вот и все, что ожидало нас за пределами базового лагеря. Тысячи километров непроходимой топи, тысячи километров самой мучительной из всех возможных смертей – главная гордость ничем неприметного бурого шарика на границе Земного Союза и Империи Ц’шаар. «Поганая дыра», - говорили мы. «Стратегически важный объект», - заверяло начальство. Спорить с начальством мы не имели права. Наша задача заключалась в удержании объекта любой ценой. Любой. Любой ценой, пока не прибудет подкрепление. Сколькие из нас, пятидесяти десантников, сложат жизни за эту любую цену, разумеется, никого не интересовало. В планы стратегов редко когда вклинивается такая дурная штука, как жизнь отдельно взятого человека. Людей в Союзе много, а Болотушка только одна. И ее необходимо удержать.
Наш базовый лагерь находился в трех километрах от базового лагеря ц’шаарцев. Болота и топи, окружавшие территорию, перечеркивали возможность произведения коротких вылазок, поэтому большую часть дня и вечера мы занимались тем, что отстреливали друг друга на расстоянии. Отстреливали качественно, со знанием дела, не скупясь на боеприпасы – разрывных бомб дальнего действия у нас было предостаточно. У ц’шаарцев тоже. По ночам, когда мир погружался в красновато-бурый полумрак за работу принимались снайперы. Мы лупили ц’шаарцев, ц’шаарцы лупили нас. Нужно отдать гадам должное, их снайперы прошли отменную подготовку. Недели через две-три в лагере воцарилась паника. Люди начали отказываться покидать укрытия, боясь, сделай они хотя бы полшага за пределы, как голова тут же превратиться в развороченный арбуз – красный, сочный и живописный. Я не стану утверждать, что наш отряд поголовно состоял из матерых волчищ, прошедших девять кругов ада профессионалов. Вовсе нет. Среди нас было предостаточно новичков. Молодых парней и девушек, успевших доказать отвагу в бою, но не успевших этим боем пресытиться, не успевших закостенеть, огрубеть, нарастить хитиновый панцирь цинизма.
У нас сдавали нервы. Когда из пятидесяти человек в лагере осталось пятнадцать, я – девятнадцатилетний мальчишка, которому стоило бы сейчас бегать за девичьими юбкам, а не сражаться неизвестно где – не выдержал. Нервы мои с протяжным «дзынь!» лопнули. Я решил дезертировать. «Будь, что будет, - думал я. – Да, за моей спиной километры трясины, но впереди верная смерть. Смерть, чертовски смертельная смерть. Я так больше не могу. Пусть умирают другие. Я хочу жить. Чертовски хочу жить». В двадцати километрах от нашего лагеря, в горах, был спрятан спасательный модуль. Модуль предназначался на тот случай, если дела наши пойдут совсем плохо, а подкрепление так и не прибудет. Оставшийся в живых должен был проделать путь в двадцать километров по непроходимым топям, умудриться не свернуть себе шею и лишь затем, чтобы добравшись до спасательного модуля, послать закодированный сигнал бедствия: дескать, простите ребятушки, мы здесь передохли все, не будете ли вы столь любезны, выслать нам на смену новый отряд, ммм? Премного благодарствую. Однако я знал, спасательный модуль не может считаться спасательным, если он не умеет летать. Спасательный модуль летать умел. Я помнил об этом и однажды ночью, собрав скромные пожитки, перекинув через плечо винтовку, сказал лагерю последнее прощай.
А потом произошло нечто, перевернувшее всю мою дальнейшую жизнь.

Весь поход отнял у меня четырнадцать дней. Я и представить не мог, насколько тяжелым может оказаться путь к спасению. Под ногами вечно чавкало, шел я медленно, спотыкаясь и падая, болотная жижа хлюпала под подошвами сапог, норовила затянуть, утащить в зловонную, густую бездну. Винтовку я потерял на вторые сутки, с жалобным причмокиванием она опустилась на дно болота. Одежду я изорвал. Корявые сучья удивительно черных, безлиственных кустарников, хлестали по лицу, царапали, били. Погода стояла жаркая, я изнывал от голода и жажды. Дабы не умереть от голода, мне приходилось есть слизняков, вознамерившихся позавтракать мною. На вкус они были дьявольски отвратными. После одной такой трапезы я трое суток пролежал, уткнувшись затылком в камень, с периодичностью в десять минут, выворачивая на изнанку кишки. Меня скосило несварение желудка. Несварение такой монументальной силы, что в какой-то миг мне подумалось: я не смогу не только сидеть и глотать, а не смогу еще и дышать. Но меня спасала воля к жизни. Я решил выжить. Выжить любой ценой. Отплевавшись, я поднялся на ноги и пошел. Покачиваясь, кренясь на бок, прокусывая губы, я шел к заветной цели. Я не видел вокруг себя никого и ничего, глаза мои загноились, кожа на лице высохла и потрескалась. Удушающие испарения обдирали глотку, рвали нутро. Я шел, потому что уже не мог не идти. Потому что я был дезертиром, а дезертирство бессмысленно, если дезертирующий не выживет. Мысли мои путались. На четырнадцатые сутки я добрался до гор. От радости закричал. Крик получился тихим, больше похожи на хрип. Кричал я долго. Затем потерял сознание.
Очнулся я в белой, овальной формы комнате. Надо мной стоял человек в форме, по шевронам я узнал в нем капитана. Рядом с военным, переминаясь с ноги на ногу, стояла молоденькая девушка в зеленом медицинском халатике. Очевидно, медсестра. Заметив, что я пришел в сознание, девушка кивнула капитану и вышла за дверь.
Разлепив губы я пробормотал самую заштампованную с древнейших времен фразу:
— Что случилось?
Капитан улыбнулся.
— Мои поздравления, рядовой Дженкинс. Вы первым успешно справились с заданием.
— Где я? — вместо ликующего восторга пробормотал я.
— Естественно, естественно, вы ничего не помните, — мягко ответил капитан. — Вы по-прежнему на ZT90457, или Болотушке. Ведь именно так вы, десантники, называете эту планету?
Я кивнул.
— Что ж, полагаю, теперь не будет вреда рассказать вам о нашем небольшом эксперименте, — продолжал военный. — Видите ли, ваше задание, мягко выражаясь, заключалось отнюдь не в удержании позиций на ZT. Говоря по чести, на Болотушку никогда не ступала нога ц’шаарцев…
— Но… обстрел? — слабо возразил я.
— Четвертый десантный имени генерала Пауля. Элитные бойцы…
— Вы хотите сказать, по нам стреляли свои?
— В вашей ситуации не было своих и чужих. Были те, кто хотят выжить и те, кто не должны допустить выживания. Понимаете, мой мальчик, война – сложное, комплексное, многоплановое явление, ее нельзя описать в рамках двухмерной системы добра и зла…
— Бей своих, чтобы чужие боялись? — невесело усмехнулся я.
— Грубое, неточное сравнение, абсолютно далекое от сути нашего эксперимента. Вовсе нет. Понимаете, мой мальчик, Союзу нужны хорошие бойцы. Лучшие бойцы, бойцы, умеющие выживать и бойцы, умеющие убивать. Бойцы, желательно, сочетающие в себе оба этих качества. Вы доказали нам, что принадлежите именно к этой, безусловно, малочисленной категории. На ZT проводился маленький эксперимент боем по выявлению скрытых дарований. Людей, которые способны выживать в экстремальных ситуациях; людей, способных выживать в ситуациях, где выжить невозможно.
— Вы забыли, я дезертировал…
— Нет, вы приняли стратегически верное решение. Трусость и логика – два диаметрально противоположных понятия. Вы оценили обстановку и приняли единственно верное решение. Я вас поздравляю. К слову, мой мальчик, с вашим талантом к выживанию, думаю, вас стоит определить в разведотряд. Будьте уверены, я переговорю со штабом. В скором времени вас проинформируют о новом задании. Сейчас же – отдыхайте.
— Выходит, никакого трибунала?
— Что вы! Думаю, вас наградят.

@темы: Творчество

---

По заявке Кэри "Ложь"

Я не знаю, было ли это проявлением мести, или же самой чистейшей любви, о какой мне когда-либо доводилось слышать; как не берусь судить и делать выводы. Я только предлагаю вашему вниманию одну историю. Очень короткую и очень неоднозначную историю.
Моего друга звали Генри. Генри был офицером на научном судне, занимавшемся исследованием отдаленных уголков нашей галактики. Большую часть года Генри проводил в полете, а те немногие месяцы, что удавалось провести на Земле, Генри всецело посвящал жене. Обаятельной и яркой леди, увы, как это часто случается с прекрасными дамами, невероятно тяжелого характера. Жену Генри звали Лидия и она отличалась той силою ревности, которая способна не просто сдвигать горы, а превращать их в горстку праха. Лидия была вспыльчива и злопамятна, но отказать ей в умении любить я не имею права. Она действительно любила Генри, а Генри действительно любил ее. Впрочем, я несколько отвлекся.
За день до своего последнего, ставшего роковым, полета Генри позвонил мне. Голос его был встревоженным, я сразу догадался, что мой друг в очередной раз рассорился с женой. Меня это обстоятельство нисколько не удивило, я привык к их ссорам, как привык и к полуночным звонкам Генри, его неожиданным визитам на мою квартиру в четвертом часу утра с бутылкой бренди и стойким запахом перегара. Жалобы и алкоголь вошли у него в привычку. Однако на сей раз жаловаться Генри определенно не собирался. Голос его, хоть и казался неспокойным, был сух.
— Том, — говорил Генри. — Обещай мне одну вещь. Обещай мне быть весь этот год рядом с Лидией. Будь ей другом, будь ей больше, чем другом. Ты слушаешь меня, Том?
Я слушал. Слушал внимательно, с каждым словом испытывая все большее смущение.
— Я не совсем понимаю, о чем ты меня просишь, — наконец, ответил я. — Как я могу быть больше, чем другом для чужой жены? Тебе не думается, что это несколько… кхм, вульгарно и будет выглядеть предательством по отношению к тебе? Генри, я не могу.
— Можешь, Том, поверь мне, можешь. — В трубке послышался сдавленный смешок. — Сделай одолжение старому другу. Ты знаешь, насколько ревнива моя Лидия, так позволь и мне поревновать ее. Не беспочвенно, а на вполне веских основаниях. Считай это игрой, забавой, чуточку жестокой шуткой.
Обещай мне, Том, обещай выполнить мою просьбу.
Я нахмурился.
— Генри, если вы с Лидией устали друг от друга, не лучше ли подать на развод? Это разумно и менее жестоко.
— Ни в коем случае! — воскликнул Генри. — Ни в коем! Просто выполни мою просьбу. Выполни по старой дружбе.
Скрепя сердце, я согласился.
Генри, поблагодарив меня, повесил трубку. Следующим утром он отправился в полет, из которого ему уже не суждено было вернуться.
Впрочем, моя история на этом не заканчивается. Напротив, лишь сейчас мы переходим к сути. Сегодня, по прошествии пяти лет с момента гибели Генри, я начинаю понимать: несомненно друг мой знал о той скорбной участи, что уготовила ему судьба. Иначе поступок Генри остается для меня загадкой. Загадкой, удручающе печальной и бесконечно сложной для понимания столь ограниченного разумом создания, коим являюсь я. Миссия Генри должна была продолжаться в течение тринадцати месяцев. Все эти тринадцать месяцев Генри с точностью механического будильника раз в девять недель отправлял Лидии послание. С каждым письмом речи Генри становились все холоднее и холоднее. Он начинал сетовать на собственный эгоизм, грубость, неумение любить и прощать, неумение ценить те ласки и преданность, которыми Лидия одаривала его все годы брака. Письма Генри становились жесткими и колючими, пока однажды не прекратились вовсе. Разумеется, за сочувствием Лидия приходила ко мне. Вскоре мы сблизились и поняли, что вместе нам гораздо легче и приятнее, чем порознь.
И лишь со временем я узнал, что основная часть писем Генри была составлена в первую неделю полета. В неделю, когда корабль его, лишенный энергии, дрейфовал в космосе, без тени надежды на спасение. Генри умер, зная, что автоматическая система связи с машинным упорством продолжит посылать его письма на Землю. Письма с того света. Долгих девять месяцев гордая Лидия получала гневные письма от мертвого мужа. Гордая Лидия в гордости своей до конца жизни готовая оставаться безутешной вдовой, но дня не способная прожить в качестве брошенной, пусть тактично, женщины.
Такова моя история. Доподлинно мне не известно, знал ли Генри заранее о своей гибели, либо нет; но поступок его крепко врезался в мою память.
Обещание Генри я сдержал. Для Лидии я стал больше, чем другом.

@темы: Творчество

---

Для Серокрылого "Листья и перья"

Жаворонок пристально разглядывал Иву блестящим черным глазом. Это был юный, совсем не опытный жаворонок. Единственный выживший птенец из всей кладки, он не знал ни материнского тепла, ни братской поддержки. Если бы не заботливые ветви Ивы, скрывавшие его от вездесущих хищников и мальчишечьих рогаток, то Жаворонок непременно бы умер. Но рядом была Ива. Молодая, стройная Ива с тонкими ветвями, воздетыми к небу. Жаворонок любил Иву. Вечерами, когда заходящее солнце окрашивало воды реки в охру и янтарь, жаворонок усаживался на одну из нижних веток и начинал рассказывать о том, как провел день. Рассказывал о вкусных жучках, бездонной голубизне неба и старом безумном садовнике, что бросался палками и камнями в каждого, кто желал полакомиться спелыми ягодами черноплодной рябины, разросшейся в его огороде. Чаще всего доставалось сорокам. Жаворонок был слишком маленький и верткий, всегда успевал вспорхнуть раньше, чем россыпь камней вместе с ветками и листьями сбивала и ягоды. Ловкостью Жаворонок гордился. Ива внимательно слушала друга и качала макушкой. Она тоже любила Жаворонка. Если бы деверья могли улыбаться, Ива обязательно бы улыбалась, слушая пронзительную птичью трель. Но улыбаться Ива не умела, поэтому только качала ветвями. Так прошло лето. Жаворонок и Ива жили бок о бок, проводя вечера за дружеской беседой. Они были очень счастливы. Счастливы тем простым незамутненным природным счастьем, которое никогда не сможет познать человек, ибо редкий человек способен своим счастьем делиться.
Наступила осень. Окружающий мир цвета жадеита начал приобретать оттенки червонного золота. Дни становились короткими, а ночи холодными. Жаворонок все больше и больше времени посвящал полетам. Он кружил над Ивой, чувствую непреодолимое желание взмыть ввысь. Лететь, лететь, лететь. Лететь на встречу ветру и теплу. Лететь в далекие края, куда звало его маленькое птичье сердце. Глядя на Иву, жаворонок испытывал тоску. Он замечал, как ее изумрудные листья светлеют. Делаются грустно желтыми и какими-то неживыми. Жаворонок недоумевал.
— Послушай, — сказал однажды Жаворонок, усаживаясь на ветку Ивы. — Ты не чувствуешь желания поскорее улететь отсюда?
Ива покачала ветвями.
— Мне постоянно хочется спать, — отвечала она. — Наверное, я заболела.
Жаворонок кивнул.
— Да-да, — согласился он. — Очень похоже на болезнь. Знаешь, я слышал, что когда птицы начинают терять перья это называется болезнью.
Жаворонок проследил за узким ивовым листом, что, кружась, опустился на землю.
— По-моему, я не совсем птица, — с сомнением проговорила Ива. — Я ведь не умею летать.
Жаворонок громко рассмеялся.
— Просто ты очень глупая и юная птица, — хохотнул он. — И как ты можешь научиться летать, если каждый день теряешь перья?
— Не знаю, — честно призналась Ива. — Может быть, ты и прав.
— Ну конечно я прав! — весело согласился Жаворонок. — И если тебе хочется научиться летать, то у нас остается совсем немного времени. Скоро сделается совсем холодно и, если мы не улетим на юг – непременно погибнем. А пока давай я поделюсь с тобой перьями? У меня их много, хватит на нас двоих.
Ива не ответила. Жаворонок сорвался с ветки, расправил крылья и, упиваясь теплом осеннего солнца, сделал два изящных круга над макушкой Ивы. Затем опустился на землю и выдернул из хвоста два пера. Покачал головой и аккуратно прицепил к ветке в том месте, где совсем не осталось листьев.
Шли дни. По утрам наступали заморозки. Листьев на дереве с каждым часом становилось все меньше. Веселый Жаворонок не унывал, он смело выдергивал перо за пером и с радостной трелью пытался учить Иву летать. Однако сколько бы та не воздевала ветви к небу, оторваться от земли у нее никак не получалось. Вскоре из желтой Ива превратилась в серую.
— Прекрати, — сказала Ива, видя, что Жаворонок пытается вырвать одно из последних своих перьев. — Я никогда не смогу летать. Ты ошибся, я не птица и мне не дано улететь на юг. Моя судьба – остаться здесь. А ты… ты должен улетать, пока есть время.
Жаворонок печально усмехнулся.
— Улететь? — переспросил он. — Разве я смогу бросить тебя – своего единственного друга? Неужели я позволю тебе замерзнуть здесь в одиночестве? Ты всю жизнь охраняла меня от хищников и мальчишек, давала мне кров и приют, неужто я окажусь настолько неблагодарным, что забуду все то добро, которое ты для меня сделала?
— Ты теряешь перья, — говорила Ива. — Когда птицы теряют перья, они не могут летать. Ты сам мне сказал.
— Глупость! — Жаворонок махнул крылом. — Со временем перья отрастают. В любом случае, я не улечу от тебя. Уж как-нибудь перезимуем.
Жаворонок весело присвистнул и вжался своим худеньким тельцем в ствол Ивы. Он понимал, что даже захоти улететь сейчас, у него ничего не выйдет. Без перьев птицы действительно не могут летать. Но это не страшно, потому что без дружбы птицы не могут жить.

Умер жаворонок в декабре. Реденькие перья и забота Ивы, пытавшейся укрыть крохотную птичку от снега и ветра, не спасли несчастного Жаворонка. Ива долго оплакивала смерть единственного друга и с тех пор стала называться плакучей. А когда пришла весна, и на ветках Ивы распустились новые листья, все, проходящие мимо нее не могли надивиться чуду – листья на Иве были серыми – точь-в-точь, как перья жаворонка. И эти перья-листья, сорванные ветром, никогда не опускались на землю – они взмывали ввысь и только ввысь. «Я все-таки научилась летать, — думала в такие минуты Ива. — Теперь мы летаем вместе».

Не совсем миниатюра.

@темы: Творчество

---

Весы

....

Настроение у меня скверное, дела идут скверно, поэтому и рассказ вышел скверным. Признаю.

— Помогите, умоляю вас, помогите! — женщина вцепилась тонкими руками в полы моего сюртука. Я механически отступил на шаг, сжал покрепче ручки чемоданчика с инструментами.
Я знал эту женщину. Ее звали Люси, или Лили. Обыкновенная женщина из множества обыкновенных женщин, одна из тех, чьи имена вы не запоминаете. Существует такой особенный вид людей примечательных своей абсолютной непримечательностью. Вы можете прожить с ним бок о бок пятнадцать-двадцать лет, но так и не соблаговолите запомнить их имена. Для вас они остаются Люси, или Лили; Джек, или Джеймс. Просто человек, которого вы периодически видите и на этом знакомство оканчивается.
Если память меня не подводила, Люси торговала выпечкой на перекрестке А-стрит и N-авеню. Булочки у Люси-Лили всегда были свежими, хрустящими. Иногда, спеша на работу, я покупал у нее пирожок с джемом и, поблагодарив относительно вежливым кивком головы, отправлялся на очередной вызов. Меня не интересовала ни ее жизнь, ни ее семья, ни ее судьба. Вы не интересуетесь жизнью торговцев булочками, пока не обнаруживаете в пироге волос или щепку.
— Помогите, доктор, я вас умоляю! — продолжала Люси-Лили, падая передо мной на колени. Ее абсолютно непримечательное лицо сморщилось, в светлых глазах проступили слезы. — Моя дочь… Она больна. У нее лихорадка. Понимаете, доктор, она четвертые сутки не может подняться с постели… Отказывается от пищи, бредит… — Люси или Лили всхлипнула. Я заметил, как прозрачная струйка обогнув крылья ее тонкого носа, смочила верхнюю губу. Женщина вздохнула. — Я делала примочки… Пыталась кормить насильно… Поить… Все напрасно… Я боюсь… боюсь, что у нее чахотка. У моей несчастной Анджелики. Доктор, заклинаю вас, помогите. Я заплачу, непременно заплачу…
— Успокойтесь! — твердо ответил я, поднимая бедную торговку с колен. Плечи у нее были острые, худые. — Разумеется, я вам помогу… И дело совершенно не в деньгах. Моя постоянная практика с лихвой окупит один бесплатный жест милосердия...
— Да-да, — голос Люси-Лили чуть окреп. — Я третий день пытаюсь пробиться к вам, но вы вечно в разъездах, доктор. Наверное, у вас полно пациентов… Но если вы поможете моей несчастной девочке, несомненно Господь вознаградит вас… Несомненно. Ох! Да что же это я!
Люси встрепенулась, поправила подол юбки, утерла слезы кулачком.
— Идемте, скорее идемте! Я снимаю квартиру в соседнем квартале. Это совсем близко…
Люси-Лили осеклась. Светлый взгляд скользнул по моему лицу и напряженно замер, очевидно лицо мое на миг отразило душевную муку, что ярким пламенем взорвала мою грудь в тот момент, когда жесткий отказ готовился сорваться с губ. Я отвернулся. Поднял с пола чемоданчик. Крепко сжал кожаные ручки.
— Мисс… прошу прощения, но сейчас я не могу пойти с вами, — тихо говорил я, изучая стенную панель черного дерева. — Видите ли… Мне поступил вызов от графини D. Она моя постоянная клиентка. С ней стряслась беда. Искренне извиняюсь, но я должен немедленно ехать. Однако смею уверить вас… по возвращении я обещаю заняться Анджеликой. А теперь… не могли бы вы уступить мне дорогу, я обязан идти. Еще раз прошу прощения.
— Что ж… — лицо торговки выпечкой окаменело. — Графиня. Понимаю… Я все понимаю…
— Благодарю! — резко бросил я, не очень тактично отстраняя Люси-Лили. — Покорнейше благодарю.

Графиня встретила меня лично. Маленькая, пухлая женщина с карминовыми губами и черными волосами, заплетенными в простую косу, погрозила мне пальчиком.
— Ах, доктор! — начала графиня с порога. — Я, признаться, испугалась, будто вы и вовсе не явитесь. Вам известно, что вы опоздали?
— Прошу прощения, обстоятельства вынудили, — с рассеянной улыбкой проговорил я. — Профессия врача… Никогда не знаешь, что задержит вас в дороге. Да что это я все о своем! Расскажите же мне, что случилось? Вы заболели?
— Нет, — оборвала меня графиня. — Я в полнейшем порядке. Чувствую себя превосходно.
— Так в чем же дело?
— Моя очаровательная Флафи, — графиня шмыгнула носиком. — Моя очаровательная Флафи подавилась с утра косточкой. Конечно, мы оказали ей первую помочь. Удалось избежать… ммм… асфиксии. Но, знаете, доктор она начала отказываться от пищи. Лежит на кресле, не отзывается на кличку и глаза у нее очень грустные. Вы бы не могли осмотреть ее, доктор? Я буду вам крайне благодарна.
— Флафи? — удивленно переспросил я. — Ваша собачка?
— Ну, конечно же, доктор. А кто еще? Моя милая Флафи! Моя очаровательная Флафи!
— Я не ветеринар! — пожалуй, чересчур дерзко бросил я, оскорбленный. — Я доктор. Моя работа – лечить людей, никак не собак!
Графиня насупилась.
— Люди, собаки – какая разница? — Вспылила графиня. — Вам бы стоило гордиться одним тем, что из сотен врачей этого города я выбрала вас. Моя собака ничуть не хуже тех оборванцев, с которыми, до меня доходили слухи, вы имеете слабость якшаться. По крайне мере моя Флафи наверняка чаще моется, и ее счет в банке гораздо привлекательнее, доктор. Флафи привыкла получать самое лучшее. Флафи достойна получать самое лучшее. Потому что это – моя собака. А собаки, как вам, ученому мужу, должно быть известно – друзья человека. Флафи – мой друг и неужели вы смели подумать, что я решусь сэкономить на жизни своего друга? Вам все ясно? Теперь, будьте любезны, пройти за мной. Оплату вы получите по завершению осмотра.
Ошарашенный, я ничего не ответил. Покорно последовал за графиней.
Крепко сжимая ручки чемоданчика с инструментами.

Как вы, дорогой читатель, успели догадаться, спасти дочь торговки выпечкой мне не удалось. В особняке графини я провел еще порядка двух часов, выслушивая обвинения в адрес своего мягкосердечия, глупости и по поводу полнейшего отсутствия у меня не только деловой хватки, но и банального чувства эстетизма. Графиня не могла понять, почему, имея таких респектабельных клиентов, как она и прочие сливки общества, включая Флафи, выходные я провожу в общественных больницах, марая руки о бедняков. Она этого понять не могла. Я тоже. Не могу до сих пор.
Вечером, я заглянул в дом Люси-Лили. К тому времени Анджелика была уже мертва и единственное, что я сумел сказать в собственное оправдание – глупое извините. Несчастная мать кивнула, но не ответила. Извинениям не под силу воскресить мертвых.
Я вернулся к себе, заперся в кабинете и долго думал. Думал о том, знай я, что на одной чаше весов находится жизнь дочери ничем не примечательной торговки выпечкой, а на другой – собачки богатой графини, сумел бы я сделать верный выбор? Единственно верный выбор. Выбор, способный поставить крест на моей дальнейшей карьере, или вознести ее до новых высот. Я не знал. Откровенно не знал.
А торговку выпечкой звали Джулия. Впрочем, это было неважно.


Илнэрэ, все равно спасибо.

@темы: Творчество

---

Солнце (весне и кошкам посвящается)

...

И Лору в частности.

Случилось это давно. Земля была еще молода, а юный человек был счастлив уже тем, что сумел приручить огонь. На самом деле это огонь приручил человека. Но уже тогда, тысячелетия назад человек был слишком горд, чтобы признать собственную слабость.
Наступил первый день весны. Солнце светило ярко и по-летнему горячо. Кошка с собакой, сидя у пещеры человека, долго смотрели в небо. А потом кошка сказала:
— Слушай, пес, — промурлыкала она. — Сегодня первый день весны. Самый настоящий праздник. Не хочешь ли ты сделать своему хозяину что-нибудь приятное? Подарить особенный подарок, ведь тогда хозяин непременно похвалит тебя и назовет преданным и верным другом.
— Гав! — ответил пес. — И что ты предлагаешь?
Кошка, сузив зрачки, посмотрела на солнце. Большое и красивое.
— Хм, — протянула она. — Давай подарим людям солнце. Они очень любят солнце. Оно такое большое и красивое…
— Солнце? — удивился пес. — Но оно так высоко. Я, наверное, не допрыгну.
— Не допрыгнешь? — лукаво переспросила кошка. — Тогда попробуй догнать. Ты быстро бегаешь, а я замечала – солнце никогда не стоит на месте. Оно постоянно движется. Туда-сюда, туда-сюда…
— А как же ты? — засомневался пес. — Солнце всего одно, а нас двое. Если я поймаю солнце, что подаришь ты?
Кошка выгнула спинку и медленно прошлась вдоль завешенного шкурами входа в человеческое жилище.
— Беспокойся лучше о себе, — мягким голоском произнесла она. — И, пожалуйста, не думай, раз ты умеешь быстро бегать, то солнце уже у тебя в зубах. Спорю, я первой его поймаю!
Пес насмешливо фыркнул. Сорвался с места и во всю прыть помчался за солнцем.
Кошка проводила собаку желтым глазом, сладко потянулась, выбрала самое солнечное место и мягко улеглась на землю. Золотые лучи весело искрились на ее белоснежной шубке. Кошка замурлыкала от тепла и удовольствия. Казалось, ее гибкое тело впитывает весь жар новорожденного весеннего светила.
Так прошел день.
Кошка за это время едва ли пошевелилась раз или два. А пес все бежал и бежал на закат, сбивая лапы в кровь, морда его покрылась пеной, сердце в груди стучало подобно сотне громов.
Под вечер обеспокоенная долгим отсутствием любимицы женщина вышла из пещеры.
— Мяу, — поприветствовала подругу кошка. У кошек не бывает хозяев, у кошек бывают только друзья и прочие создания, не заслуживающие даже любопытства.
— Ах, вот ты где, моя хорошая! — улыбаясь, сказал женщина. — Что ты тут делаешь?
— Я ловила для тебя солнце, — кошка поднялась на лапки.
— И поймала?
— Проверь.
Женщина, рассмеявшись, взяла кошку на руки. Кошка была мягкой, теплой и ласковой. Женщина прижала кошку к груди и абсолютно счастливая вернулась в пещеру.
— Какой прекрасный подарок, — говорила она. — Ты действительно поймала для меня солнце. Я так тебя люблю…
Кошка не ответила. Кошка праздновала победу.
После полуночи в пещеру вернулся пес. Исцарапанный, грязный и побитый, он тащил в зубах тушку кролика.
— Гав, — грустно сказал пес, бросая свою добычу у ног мужчины.
— Что это такое? — изумился мужчина.
— Подарок, — рыкнул пес, тяжело дыша.
— А где же солнце? — хитро промурлыкала кошка. — Не догнал?
Пес сконфуженно отвернулся.
— Моя кошка подарила мне солнце! — гордо заявила женщина, поглаживая кошку между ушей.
— Ну и какой прок от твоего подарка? —хмыкнул мужчина. — Может, ты его съешь, или оно укроет тебя от грозы? Молодец, пес! Подарок должен быть полезным!
Женщина надменно вскинула подбородок и ушла.
— Глупые мужчины, — тихонько бранилась она. — Ничего-то они не понимают.
— Ничего, — соглашалась кошка. — Я подарила тебе нежность и заботу, а этот глупый пес приволок мертвого кролика. И где здесь справедливость?
— Не волнуйся, — лукаво прищурившись, произнесла женщина. — Когда мужчина съест кролика, он мигом забудет об этом подарке. Псу придется каждый день приносить ему по новому кролику, чтобы не получать лишний раз палкой по хребту. А я навсегда запомню твою нежность и заботу, моя хорошая.
— А я всегда буду дарить тебе солнце.
Женщина и кошка улыбнулись. Потому что они знали, однажды мужчине надоедят кролики, он потребует волка, потом медведя. Но хватит ли у пса сил на такой подарок? А вот солнце останется всегда. Его много, и солнце можно дарить каждый день.

@темы: Творчество

---

Король

Короли бывают двух сортов: первых сажает на трон престраннейшее стечение обстоятельств, иначе именуемое генеалогической неразберихой (так королем может стать троюродный племянник четвероюродной тети допустим некого Генриха Славного, мечтающий о доблестной профессии мясника, или вовсе - дипломата), обусловленной природной любвеобильностью титулованных особ всех времен и народов; а вторые - это настоящие Короли, прямые наследники прямых наследников, с молоком матери впитавшие тягу к скипетру и с оплеухами отца - жгучую страсть к гуманизму.

действительно много буков

Наш Король принадлежал ко второй категории. Он с малолетства готовился возложить на свою голову тяжелую ответственность за судьбы народа, большую золотую корону и титул Отца Нашего Спасителя. Король был умен, смекалист, крепок духом и кулаком, щедр дланью и глубок карманом. Другими словами - самый настоящий король. Настоящий, а не какой-нибудь сказочный. И как всякий настоящий король, наш Король любил вешать. Нет, не игрушки на новогоднюю елку - людей. А иногда и колесовать. В таких привычках нет ничего удивительного; каждый король по долгу службы и в поддержание родовой чести обязан обладать парочкой-другой эксцентричных слабостей - выращивать георгины в ночном горшке, разводить свиней в дворцовой оранжерее, переплавлять колокола на пушки, увлекаться древней философией даосунизма, или вешать людей. Наш Король страдал аллергией на цветы, был вегетарианцем, не подозревал о существовании пороха и никогда не слышал о философии даосунизма, поэтому выбрал привычку несколько более земную и соответствующую титулу Короля - он стал абсолютно справедливым по собственному мнению и невыносимо жестоким по мнению остальных. Свою слабость к повешению и колесованию Король объяснял просто - необходимостью поддержания порядка и нуждами народа, который для укрепления здоровья раз в несколько лет необходимо прореживать, подобно грядке с морковью. Но это Король. А вот народ, изрядно отведавший абсолютной королевской справедливости и мало-помалу начавший понимать, что абсолютная справедливость геометрически прогрессивно понижает уровень жизни и слегка препятствует долголетию, однажды взбунтовался. Бунт - это естественная фаза в жизни любого королевства. Бунт сродни митозу клеток, бунтами королевства размножаются. Но процесс размножения королевств, как полагается любому процессу размножения должен происходить естественным путем с обоюдного согласия обоих партнеров - правителя и народа. В противном случае быть беде. И беда случилась.
Король по-обыкновению сидел на троне. За тридцать пять лет правления он научился сидеть на троне с тем неповторимым изяществом, что присуще исключительно иконописным образам на стенах храма. Вид у Короля был внушительный, а настроение… поистине королевским - то есть мрачным донельзя.
Главный Советник не спешил заводить речь.
- Ну что там у тебя? - заговорил Король, утомленный скорбным видом Советника.
- Простите, ваше высочество, но у меня плохие новости - народ бунтует.
Памятуя о привычках Короля и славной традиции вешать гонца, принесшего дурные вести, Советник поглубже втянул голову в плечи, разумно полагая, что если его шеи не будет видно, то она как бы и не существует.
- Что на сей раз? - скучающим голосом спросил Король. - Опять я, дескать, задушил народ налогами? Или их не устраивает моя внешняя политика? Скажу по секрету, если бы не последние две войны, налоги были бы куда жестче. Передай им, что я непременно рассмотрю их жалобы. Года этак через четыре.
Советник побледнел.
- Все несколько сложнее. -Проговорил он. - Народ устал от тирании, он требует… демократии.
- Демократии? - удивленно переспросил Король. Здесь стоит уточнить, что обладание могучим интеллектом и железной логикой сопряжено с некоторыми неудобствами. Так, например, чем тяжелее машина, тем труднее развернуть ее в правильном направлении. Железо - довольно тяжелый элемент. Шестеренки в мозгу Короля заворочались с протяжным скрипом. - А что такое эта ваша "демократия"?
- Демократия - это когда народ сам избирает себе правителя.
- И кого же собирается избрать наш народ?
- Прошу прощения, мой повелитель, но мне это неизвестно. Однако известно другое - если вы добровольно не покинете трон, разразится гражданская война и вас непременно убьют, - голос Советника стал хриплым и невыразительным. Так разговаривает человек, на чье горло наступил большой кованный сапог, и сапог этот отнюдь не собирается останавливаться на достигнутом.
- Говоришь, гражданская война? - протянул Король. - Неужели мой народ настолько глуп, что готов принести в жертву сотни жизней ради… одной единственной смерти? Моей смерти? Удивительно. Признаться, я его недооценивал.
Король лукаво прищурился. Советник старался не дышать. Он знал, что помешать раздумьям короля - это все равно что самому подписать собственный смертный приговор, и не просто подписать, но еще и привести в исполнение. С особой жестокостью
Раздумья Короля длились долго.
- Ну что ж, - после продолжительной тишины слова Короля показались необычайно громкими. - Я, конечно, Король и, как всякий король, дорожу своей властью. Но плох тот король, что стоит на пути прогресса. В конце концов, я всегда был любопытен и не чурался новшеств. Если народу угодна демократия, я с превеликим удовольствием дам ему демократию. Рано или поздно каждый король становится очень ленивым и ему хочется посмотреть на историю со стороны. Я ухожу.
С этими словами Король поднялся на ноги, снял с головы корону и аккуратно положил ее на опустевший трон. Советник открыл рот, он не мог поверить своим ушам. Он вообще ни чему не мог поверить.
Король гордо удалился.

Главнейшее отличие истории от сказки заключается в том, что в истории зачин традиционно намного интереснее концовки, в то время как сказки развеваются по диаметрально противоположной системе. Сказка может иметь весьма скучную завязку, но конец категорически обязан быть интересным и поучительным. Король прекрасно разбирался в сказках. В молодости он потратил немало часов на изучение древних свитков, содержащих самые разнообразные притчи и придания, с усердием юного жреца впитывая в себя полные аллегорий строчки. Король знал, когда заканчивается сказка, начинается история. Его сказка закончилась. Покинув дворец, Король тайными путями выбрался из столичного города и, оставив позади негодующие толпы, не способные признать в мрачном путнике бывшего короля, поселился в лесу, в хижине отшельника. Король утратил корону, но смекалка и ум остались при нем. Король стал ждать. Ожидание - своего рода гимнастика для ума, пара часов в день, потраченных на упражнения, и, глядишь, неповоротливый скрипящий механизм человеческого сознания приобретает ловкость и изворотливость горной серны. Но это лишь в случае, если вы действительно знаете, чего ожидать. Король знал. Король знал много и знанием своим гордился.
Месяцы плелись скорбным черепашьим ходом. Свободный от гнета народ сперва было обрадовался, вздохнул полной грудью и, еще одурманенный счастьем, не подозревал о тех неприятностях, которые влечет за собой свобода. Вскоре на королевский трон сел новый правитель. Избранник народа был глуп, но добродушен. Налоги, словно тонкое деревце в ураган, начали клониться к земле, пока и вовсе не дали трещину и пали. Крестьянский люд ликовал. Новый правитель во всех отношениях выглядел правителем идеальным, он не требовал многого от народа, считая, что и народ ответит взаимностью, многого не требуя от правителя. История подняла голову. Не прошло и года, как соседние государства, прознав об уходе хитрого тирана, объявили королевству войну. Правители соседних стран тоже были самыми настоящими правителями, они помнили: лучший способ урезать налоги в родной стране - это обложить суровыми налогами страну соседнюю. Ничто так не поднимает собственную экономику, как чужая экономика, желательно, коленопреклоненная. Королевство проигрывало битву за битвой. Победоносное шествие вражьей армии сметало все на своем пути. Поля с дозревающим урожаем превращались в пепелища, за голодом последовал мор, люди умирали сотнями. Умирали с выражением искреннего удивления на лице. А старый Король ждал.
Минуло два года. Некогда богатое королевство разваливалось на глазах. Народ дичал. Головы правителей летели одна за одной. Демократия действительно работала, хотя срок правления каждого нового властителя был столь ничтожно мал, что желающих сесть на трон однажды не оказалось. Почувствовать себя королем успели не только бывшие дворяне, но сыновья мельников и кузнецов.
На исходе второго года в хлипкую дверь жилища Короля постучались. Король медленно отворил дверь и увидел на пороге Советника. Лицо старого слуги испещряли белесые рубцы, одежда на нем была изорвана и грязна.
- А, мой дорогой друг, добро пожаловать, - с улыбкой на устах приветствовал Король бледного Советника. - Что привело тебя в мой скромный дом, не иначе как демократия?
Советник робко переминался с ноги на ногу.
- Умоляю, - шептал он. - Умоляю вас, вернитесь. Страна ввергнута в хаос, еще год и от нас не останется даже праха. Народ бесконечно бунтует. Мы голодаем. Постоянные войны разрушили города и села, мы не знаем, что делать, как нам быть. Умоляем, вернитесь, ваше высочество… Умоляем.
Король усмехнулся.
- Очень странно, - с расстановкой отвечал он. - Думалось мне, народ получил именно то, чего так истово жаждал. Вы избавились от тирании, налоги низки как никогда прежде. Неужели вам не нравится жить в свободе, или вам не по душе ее солоноватый привкус?
- Ее привкус горек, - прошептал Советник. - Мой повелитель! - взмолился он. - Разве не дорог вам ваш народ? Разве не испытываете вы боли, наблюдая за тысячами смертей ваших прежних подданных? Умоляю, вернитесь… Вернитесь и займите по праву трон, извечно принадлежавший вам.
- А почему, собственно, я должен беспокоится о жизнях тех, кто всегда мечтал о моей смерти? - глаза Короля потемнели. - Впрочем, ты прав, мой друг. Не бывает бывших королей, бывают короли настоящие и будущие. Я готов вернуться, если только народ сам изберет меня. Видишь ли, с недавних пор мне весьма полюбилась демократия.
Советник не возразил.
Через несколько недель Король вернулся на трон. Поскольку других кандидатов на роль короля не было, народ выбрал своего старого правителя единогласно. Войны потихоньку затухали. Умелая политика и профессиональная жестокость Короля сделали свое дело. Медленно, но верно королевство приходило в себя. Обложенный тяжким налоговым бременем народ не роптал. В действительности народ был счастлив, потому как сам выбрал себе правителя. Старого и злобного тирана? Это было неважно, совершенно неважно.
- Отличная штука ваша демократия, - говорил Король. - Приятно быть королем, но быть выбранным народом тираном приятно вдвойне.
На этом сказка Короля заканчивается и начинается история народа. Впрочем, уже совсем неинтересная история…

@темы: Творчество, Зловещая экспериментальная проза

---

Уроборос

Однажды змей Уроборос услышал историю о том, как хвост научился вилять собакой. «Какой кошмар! — подумал змей. — Чтобы хвост… и вилять собакой! Непостижимо. Вот и доверяй собственным конечностям. Где это видано – неразумный отросток и приказывает голове! Ужас, ужас. До чего не справедлив этот мир, нет в нем постоянства, нет в нем логики, и смысла, должно быть, тоже нет. Иначе позволено было бы хвосту вилять собакой? Нет, я такого не допущу. В конце концов, я разумен, а разумному существу не пристало выполнять приказы какой-то глупой кости». И змей Уроборос крепко вцепился зубами в собственный хвост. «Вот теперь ты никуда не денешься, — радостно думал он. — Я тебя не выпущу. Никогда».
Змей Уроборос довольно прищурился и закрыл глаза. Шли годы, зубы Уробороса намертво срослись с хвостом. Он уже не мог ни разжать челюстей, ни сдвинуться с места. Летом солнце немилосердно пекло его кожу, а зима, запорошив снегом, превращала Уробораса в еще один ни чем не примечательный сугроб среди миллионов подобных ни чем не примечательных сугробов. Долгими ночами, когда в небе появлялась ярко-серебристая луна, Уроборос бывало поднимал глаза к небу и начинал тихонечко молить богов помочь разжать челюсти. «Жизнь проносится мимо», — печально говорил Уроборос. Но тут же мотал головой, как правило, падал на бок, и с новой яростью вцеплялся в хвост. «Нет-нет, — твердил он. — Забудьте, не хочу. Уж лучше постоянство, чем непредсказуемость. Так лучше, — уверял он себя. — Так намного лучше». Через день все повторялось сызнова. Но Уроборос был упрям. Он крепко вцепился в собственный хвост, чтобы никогда, никогда не выпустить его из зубов.
А собака, чей хвост научился вилять телом и головой, говорят, прожила долгую жизнь полную приключений. Приключения были разными – приятными и не очень, зато были. Она повидала мир, прожила вполне счастливую жизнь, и, как это случается со всеми, однажды умерла. В одном маленьком городке ей поставили памятник. То ли за спасение детей, то ли еще за какой-то весьма примечательный подвиг. Да это и не важно.
Змей Уроборос продолжал жить, крепко вцепившись зубами в хвост. У него было постоянство, которое даже сама Смерть не решалась нарушить.

@темы: Творчество

---

Вступление-пояснение

Предыдущая зарисовка родилась в двух вариантах. Оба не очень, но разорваться я не мог. Вернее мог. Так что прошу второй вариант.

— А хороши мы придумали, правда? — зубасто улыбнулся дракон, владыка Золотой Горы. — Это ж какая умная мысль! Стоило объявить, будто у меня принцесса в пещере томиться, так сразу столько рыцарей приперлось! Красота! На целую зиму хватит. А ты кушай, деточка, кушай.
— Ням-ням, муф-муф, — отозвался маленький дракончик, упорно обгладывая руку, закованную в металлические латы.
— И разве я солгал? — продолжал дракон, владыка Золотой Горы. — Разве у драконов не бывает дочерей? Еще как бывают! А ты кушай-кушай, моя принцесса, рыцари очень полезны для детского пищеварения и зубки натачивают. Лучше кушай, там под кирасой еще мясо осталось, моя милая.

@темы: Творчество

---

Иван Царевич знал, что пред силой богатырской, богатырской доблестью и богатырским мечом в три пуда весом мало какое зло способно устоять. Но вот что бы начать кататься по полу и верещать… Это выглядело как-то неправильно. Нет, на самом деле Зло, конечно, может кататься по полу и верещать, только делать это оно должно от боли. А боль появляется лишь тогда, когда зло разрубают мечом, колют пикой, или на худой конец бьют в лицо чем-нибудь тяжелым. Иван Царевич помнил, что Кощея Бессмертного он даже не тронул. Не тронул даже пальцем. Иван Царевич занес меч, преисполненный богатырской решимостью размахнулся, а потом… Потом Кощей Бессмертный с несвойственной его почтенному возрасту ловкостью подпрыгнул, крутанулся, раздалось громкое «хрусть!» и Кощей начал кататься по полу с дикими воплями «убил! убил! сдаюсь! помилуй!».
Иван Царевич смерил Кощея тяжелым взглядом. До того тяжелым, что этим взглядом можно было колоть орехи, а при некотором усердии спрессовывать грубые куски железной руды в тонкие пластинки. Иван Царевич думал. Иван Царевич хоть и происходил, как полагается всякому Царевичу, из Дураков, окончательным идиотом по счастью все-таки не был.
— Эй-й-й, — протянул Иван. — Чего это с тобой? Я тебя того… не задел вроде. Вставай что ли… биться будем. Не на жизнь, а на смерть. Э-э-э-э… злодейское отребье! Э-э-э-э… отродье!
— Ох! — жалобно протянул Кощей, поднимаясь на колени. — О-о-ох! Победил ты меня, Иванушка, победил! Вон какой у тебя меч здоровущей, куда ж мне против такого меча? Да против такого богатыря биться? Стар я стал, немощен, нерасторопен! Победил ты меня, победил. Сдаюсь я на волю твою, верую в твою добросердечность – не погуби! — Кощей всхлипнул. — Забирай все, что пожелаешь. Все забирай. Победил ты меня, победил.
Иван Царевич почесал затылок.
— Ну, коли победил, — заговорил он. — Отдавай мне тогда все свое злато да серебро, коня волшебного отдавай, яблоки молодильные… и царевну… Вот! Царевну отдавай. Распрекрасную девицу, которую держишь в высокой темной башне и которая истосковалась по молодецкому плечу. Отдавай царевну, выродок распроклятый! Я победил тебя в честном… В общем победил я тебя.
И Иван Царевич самодовольно улыбнулся, потому что победитель обязан самодовольно улыбаться, иначе что с него за победитель?
Кощей Бессмертный резво вскочил на ноги, широко улыбнулся, обнажав бледные десны, и с завидной прытью бросился вверх по ступенькам жутковатой винтовой лестницы, ведущей в страшную высокую башню.
— Сейчас! Сейчас! — доносилось до иванового слуха радостное скрежетание кощеевого голоса. — Все принесу! И золото принесу, и серебро принесу, и яблоки молодильные… и царевну! Непременно царевну! Да-да-да…
Иван Царевич усмехнулся. Царевен он любил.

— Прошу. — Торжествующе проговорил Кощей, аккуратно складывая у лестницы мешки, полные золота, серебра и дивно блестящих молодильных яблок. — Забирай. Все твое. А это царевна.
Царевна, грустно вздохнув, сердито посмотрела на своего спасителя. Царевна была три аршина ростом.
— К-к-кто это? — несколько оробев, пробормотал Иван Царевич, поглядывая на царевну, что при детальном рассмотрении живо напоминала трех упитанных свинок, связанных вместе красной шелковой ленточкой и наряженных в симпатичное платье цвета фуксии. При этом каждая из свинок норовила из платья вырваться. По телу царевны, стоило той вздохнуть, шла активная рябь. — К-к-кто это!? Ах ты негодяй! — опомнившись рявкнул Иван. — Обмануть меня вздумал? Чудо-юдо вместо прекрасно царевны подсунуть? А ну быстро отвечай, а то зарублю!
— Что ты! Что ты! — запричитал Кощей Бессмертный. — Ей-богу не обманул! Эта всамделишная царевна – моя единокровная доченька, Забава зовут! Сам подумай, царь я всей нечисти или не царь? Царь. Значит, и дочь моя – настоящая царевна. Сорок два года царевна, Забавушка, моя ненаглядная. Так что отдаю тебе руку и сердце моей Забавушки, живите долго и счастливо, рожайте детишек, приданным я вас обеспечил, — Кощей покосился в сторону злата и серебра. — Ну и меня иногда навещайте… но не то что бы очень часто.
Иван Царевич сморгнул.
— Папенька, — гнусаво протянула царевна. — Опять одно и то же. Не хочу я замуж… Я хочу леденец…
И тут произошло то, чего ни одному порядочному царевичу еще никогда не доводилось видеть. Кощей Бессмертный бухнулся на колени, подполз к Ивану и, обхватив его за ноги, сквозь слезы, завопил
— Ваня! Умоляю тебя, Ваня! Забери ее! Сил больше нет никаких терпеть! Хочешь золота добавлю? Хочешь – замок мой забирай, живите здесь, а я где-нибудь в лесу… в сторожке… Только избавь меня от этой дуры распроклятой! На горе мне родилась… У-у-у-у… не могу я больше, не могу!
Иван Царевич подумал-подумал и согласился. Потому что легкая победа – это тоже победа, и какая разница, если награда окажется слишком тяжелой. В конце концов, награда – это тоже награда. Она и похудеть может.
— По рукам! — сказал Иван Царевич, и все жили долго и счастливо.
Даже Кощей.

@темы: Творчество, Зловещая экспериментальная проза

---

Любовная наука

На окраине деревни жил человек. Это был не совсем обычный человек, но необычность его была необычностью… обычной. Она не бросалась в глаза; в отличие от дурного запаха не бродила следом за своим хозяином, или того хуже – впереди него, это была терпимая необычность, необычность с которой крестьяне успели свыкнуться и на которую перестали обращать внимание. «Чужестранец, - говорили они. – А энто, почитай, уже не человек вовсе». И в чем-то, разумеется, были правы. Поскольку каждому с младенчества ведомо, что чужестранец – не просто разделение, или определение по географическому признаку, а совершенно иной вид человека, иногда разумного, иногда не очень; ибо чужестранец везде чужой, значит, и обращать на него внимания не стоит. Сегодня здесь, завтра там. Но человек в деревне прижился, вскоре став пользоваться неизменным почетом у местного люда. Бродили слухи, будто раньше чужестранец был знатным воякой, а, состарившись, решил уйти на покой и осесть где-нибудь в тихом месте. О прошлом человека знали мало, да и не шибко любопытствовали. Не за воинскую доблесть уважали его крестьяне, а за великую мудрость. Особенно по женской части. Бывало придет к чужестранцу за советом мужик, станет жаловаться на сварливую женушку, шепнет чужестранец несчастливому мужу пару слов и, глядишь, на следующее утро в крестьянской семье тишь да гладь, жена спокойная, улыбчивая, стряпает, на супруга украдкой поглядывая. Никого не обделил чужестранец советом, всем помогал, всех пускал в дом. И когда молодой Яцек, сын пекаря, в очередной раз получив от возлюбленной своей Маришки – рыжей дочери кузнеца, от ворот поворот, по мудрому наставлению отца, отправился за помощью к чужестранцу.
— Проходи, присаживайся, — заговорил чужестранец, пропуская юношу в маленькую комнатку, где густо пахло прогорклым жиром и от дымного чада слепило глаза. — Чем могу помочь?
— Понимаешь ли, милсударь, — краснея, начал Яцек. — Есть у меня возлюбленная… Маришка. Девица редкой красоты. Люблю ее пять лет, а она на меня за эти годы и не взглянула. Спать не могу, есть не могу, покой потерял… Хочу ее суженой назвать, приголубить… А она лишь смеется надо мной, словно я шут какой-нибудь, а не парень хоть куда. Убегает, хихикает, подружек науськивает, чтоб на пару потешаться. Жизнь не мила. Помоги, милсударь, растолкуй мне, как девичье сердце получить, извелся я. Сил больше нет.
Яцек мужественно шмыгнул носом и уставился в пол.
— Кхм, помогу, — улыбнулся мудрый чужестранец. — Отчего же не помочь? Только подожди тут минутку. Энто дело серьезное. Одним советом не управишься, надоть мне подготовиться.
Кивнув Яцеку, чужестранец вышел из комнаты, а, вернувшись с холщевой сумкой через плечо, долго возился у дубового стола, так и сяк перекладывая свежую заячью тушку.
— Ну, смотри, — наконец заговорил он, доставая устрашающего вида нож. — Получить девичье сердце – работа тяжелая, энто тебе не порося разделать. Слушай меня внимательно, — добавил чужестранец, поглядывая на бледного Яцека. — Сначала раздобудь маковый сок, потом подкарауль свою девку на сенокосе, али в огороде, когда она запыхавшаяся пить захочет. Предложи ей испить водицы из кувшина, а в водицу влей макового сока. Девка твоя мигом норов потеряет, смирной станет что твой ягненок. Тогда тащи ее в укромное местечко, бери нож и… лучше всего резать прямо от горла, нащупаешь впадинку – туда и бей, дальше придется поднажать… и с ребрами хлопот немало, зато сердце…— Нож мудрого чужестранца вонзился в заячью тушку, показалось красное.
— Да что ж ты такое несешь! — в ужасе воскликнул Яцек, хватаясь за голову. — Я люблю Маришку! Жениться на ней хочу, деток от нее хочу, а ты…!
— Любишь? Деток хочешь? — оскалился чужестранец. — А что тогда про сердце говоришь, мол, сердце ему подавай! Хех, для любови душа нужна, а для здоровых деток еще и любовь взаимная. Сердце девичье заполучить вмиг можно, был бы нож поострее. Я в свое время, в войсках когда служил, столько энтих сердец заполучал – мужских и женских – что мне в пору целый цирк устраивать и за деньги сердца энти показывать. А любови как не было так и нет. Так что хочешь, чтоб тебя девка любила – бери ее ласками, заботой, силой только крепости брать можно и то не каждую…
Яцек сглотнул, дурным глазом посмотрел на чужестранца.
— А ежели лаской не выйдет, — продолжал тот. — На, возьми мой ножик, сунь его бабе под нос и скажи, что хочешь сперва получить ее руку. Если погрозишь бабе руку отрубить, она тебе не только сердце пообещает – все потроха вместе с печенкой отдаст. Лишь бы не тронул. Вот она любовь какая, хитрая, — сказал чужестранец и, рассмеявшись, с хрустом вогнал нож в заячью тушу.
Яцек ничего ответил, от превратностей любовной науки его обильно рвало.

@темы: Творчество, Зловещая экспериментальная проза

---

— Ах, бедный Йозеф, — со скорбной миной произнес высокий господин в богатом фраке. Перед ним на тяжелом мраморном столе покоилась изящная керамическая урна, трогательно повязанная черной ленточкой. — Ах, бедный Йозеф, не эти ли уста я…
— Что-что? — вздрогнул второй господин, косо поглядывая на своего спутника из-под тонких бровей и взволнованно трепыхая крылышками породистого носа.
— А? Ах да, бедный Йозеф! Не этими ли устами был я обращен!
Второй господин вздохнул.
— Какая потеря, — проговорил он. — Какая невосполнимая потеря. Как жесток этот мир, что забирает от нас лишь лучших, тех, кем могло бы гордиться все наше племя, на кого мы могли ровняться и чьим именем совершали поистине грандиозные дела. О, несчастный Йозеф фон Аусдервальд – величайший из всех вампиров; вампир высокой морали, широчайшей души и размахом нетопыриных крыльев аж в целых полтора метра! Он был достойнейшим из достойных. И скорбь наша не ведает предела.
— Ах, бедный Йозеф! Устрашитель девиц, гроза замков и заплутавших путников! Ты был велик; велик, как уже не одному из нас не суждено стать. Вместе с тобой умерла целая эпоха, — господин во фраке печально вздохнул и высморкался в шелковый платочек. — Бедный Йозеф, да будет ад тебе казаться Новым Орлеаном.
— И такая жестокая смерть, — подытожил второй господин. — Жестокая смерть – прихоть судьбы!
— Но позвольте поинтересоваться, как же он умер? — прекратив высмаркиваться, подал голос первый господин. — Смерть великого Йозефа фон Аусдервальда обросла множеством слухов. Быть может, вам известна настоящая причина и правдивые обстоятельства этой глубочайшей трагедии?
— Вы не поверите, — крылышки породистого носа снова вздрогнули. — Его сгубил чеснок.
— Чеснок? Ах, как печально! Как глупо и печально! Но простите, ведь чеснок…
— Да-да, вы совершенно правы. Но будьте же любезны дослушать до конца. Господин фон Аусдервальд на склоне лет начал проявлять недостойную его мудрости и статуса прожорливость. За несколько лет, проведенных близь Аусвальда сударь Йозеф до такой степени перепугал местный люд – сплошь необразованных крестьян, что они, вспомнив досужие вымыслы и прочие не достойные ученого мужа суеверные байки, принялись обвешивать собственные дома чесночными гирляндами, изгонять из селения черных кошек и спать с осиновым колом под подушкой. И вот однажды, господин Йозеф, проникнув в дом очередной юной особы, обнаружил ее спящей – удача, скажите вы, и будете абсолютно неправы. Девица спала в ожерелье из чеснока.
— Ах!
— Эх! Наш благородный Йозеф был так польщен вниманием, тщеславие вскружило ему голову. «Гарнир! — подумал он. — Я так дорог этим людям, что они даже начали заправляться гарниром!» Наверняка решил он, и яростно набросился на пищу. Однако подавился головкой чеснока и умер от удушья.
— Невероятно. Просто невероятно!
— Да, столь бесславной была кончина величайшего из вампиров Йозефа фон Аусдервальда.
— Подавиться чесноком! Ах!

@темы: Творчество

---

Поле из роз

...

Я не хотел писать сказку, но Муза была непреклонна.

Званный ужин в салоне госпожи N закончился, и хмельные гости, впав в чуткое состояние наибольшей душевной восприимчивости, начали требовать от немолодого сказочника, что за весь вечер, казалось, не выпил ни единого бокала вина и не вступил ни в один из многочисленных споров, красивой истории о любви и обязательно со счастливым концом, ибо в нынешний век просвещения и торжества науки, античные легенды и северные приданья стали, выражаясь современным, языком, не актуальны и не столько способствовали расцвету нежных чувств, сколько утомляли головы тоскливыми мыслями о несовершенстве подлунного мира. Сказочник долго противился, сетуя на отсутствие вдохновения и мигрень, голодным тигром напавшую на него в тот самый таинственный момент пробуждения по утру, когда нервы расслаблены, а блуждающий на грани реальности и фантазии разум так беззащитен и хрупок.
— Расскажите же нам сказку! — требовали господа.
— И непременно о прекрасной любви! — вторили им юные дамы.
— О счастливой любви! — подхватывали леди постарше.
— Но любви трагической! — восклицали молодые романтики.
Сказочник выслушивал пожелания публики с загадочной, печальной полуулыбкой, качал головой и тихонько вздыхал, словно внезапно ощутив на собственных плечах всю древнюю тяжесть мироздания. А леди и джентльмены продолжали требовать сказку, с настойчивостью капризного дитя, лишенного сладкого десерта, обвиняя сказочника в грубом жестокосердии и упрямстве.
— Хорошо-хорошо, — наконец, согласился сказочник, вскидывая руки в примирительном жесте. — Я расскажу вам сказку. Ведь ничто так не содействует пищеварению, как волшебная история, рассказанная в приятном полумраке уютной гостиной под мелодию вальсирующего в камине огня.
Сказочник перевел дыхание, всматриваясь в румяные лица гостей и заговорил:
«Это случилось очень давно, а, быть может, не случалось вовсе - в нашем мире, где вымысел так тесно переплетен с правдой, а правда так крепко привязана к вымыслу, что их, точно двух влюбленных, невозможно разлучить друг с другом, не нанеся чудовищных увечий и не разрушив навеки тонкого равновесия, придающего вымыслу терпкий привкус правды, а правде пряный аромат вымысла; в нашем мире каждая легенда имеет право зваться былью. А быль - легендой, — спокойным голосом повествовал сказочник. — Это случилось давно. В одном далеком-предалеком королевстве, чье имя ныне всеми забыто и чьи славу и величие ветер разнес по семи сторонам света, смешав с дорожной пылью и городской суетой; в этом королевстве жила принцесса. Юная и прелестная, словно само воплощение весны, с шелковыми кудрями цвета липового меда и глазами, блеском способными затмить сияние звезд, она не знала горестей и, окруженная многочисленными фрейлинами, жила в радости и довольствии, ожидая своего прекрасного принца, который, как положено прекрасному принцу, должен был однажды появиться у ее порога и, заверив в искренности своих чувств, просить руки и сердца прекрасной принцессы. Принцесса жила в огромном замке. Таком старом, что никто не мог бы сказать, сколько зим он простоял на белом свете и свидетелем скольких рассветов стал, но в таким крепком, что казалось и сотне вражеских армий не под силу сломить его дух и раскрошить камень стен. Вокруг замка рос сад. Это был прекрасный сад, полный фруктовых деревьев и дивных радужных цветов, по утрам серебристых от звонких капелек росы и благоуханных, как первый поцелуй. Там росли фиалки, георгины, орхидеи, благородные лилии и горделивые гвоздики. Вы возразите, что этим цветам не положено расти в тесном соседстве? И вы ошибетесь, поскольку в сказках позволено все. Но самыми прекрасными из цветов, конечно же, были розы. Алые розы с лепестками, мягче бархата, и белоснежные розы с бутонами, нежнее прикосновения возлюбленной. Каждое утро принцесса смотрела на розы и мечтательно улыбалась, вспоминая восхитительные сны, где ей год за годом виделся прекрасный принц на грациозном белом коне, будто сотканном из искрящихся лучей полной луны. Вот уже много лет принцесса, засыпая, знала, что во сне ей снова суждено встретиться с безымянным возлюбленным – высоким, статным черноволосым юношей. Он врывался в ее видения сквозь багряную дымку догорающего заката, легкий ветер развевал его волосы, а копыта чудесного коня, лаская изумрудную зелень летней травы, думалось, не приклоняли к земле ни единого стебелька. Промчавшись вдоль ворот замка, прекрасный принц брал коня под уздцы, спешивался и, улыбаясь при виде принцессы, приглашал ее спуститься вниз, в сад, дабы под сенью деревьев смогли они соединиться в долгом поцелуе. Такими были сны принцессы, а наяву она продолжала веселиться, петь песни и танцевать в ожидании счастливого момента встречи с возлюбленным. Шли годы, розовый сад все разрастался, и вскоре поле перед замком превратилось в ало-белоснежный океан бархатных лепестков, дурманящий округу изысканным ароматом. Принцесса меж тем достигла брачного возраста, и юноши из знатных родов, принцы и герцоги, графы и маркизы, бесконечным потоком стекались к дверям замка в надежде заполучить улыбку и признание прекраснейшей из прекрасных дев в мире. Красота принцессы не ведала сравнения и была упоительнее соловьиной трели на рассвете летнего дня. Принцесса из очаровательной юной девицы превратилась в изящную молодую леди, но в душе оставалась холодна, отвергая одного воздыхателя за другим. Как бы не старались юноши растопить лед в сердце принцессы, она была непреклонна.
— Тому из вас я отдам свою любовь, — отвечала принцесса на изумленные возгласы женихов. — Кто сумеет пройти мое поле из роз, не помяв ни единого лепестка, не сломав ни единого стебелька. Лишь того я смогу назвать своим суженым и подарить свое сердце.
Юноши удрученно вздыхали и расходились по домам, убитые горем. А принцесса возвращалась в покои и думала о нареченном. Но не все принцы падали духом, находились и смельчаки, готовые бросить вызов самой природе и с отчаянной храбростью устремиться в бой за расположение принцессы. Кто-то из них пытался пройти поле, привязав к ногам длинные палки, какими пользуются шуты на ярмарках, кто-то пытался, разогнав коня, перепрыгнуть поле; находились даже такие, кто пытался изобрести летательную машину и пересечь океан из роз по воздуху. Однако никто не добился успеха, а многие храбрецы так и полегли среди бесконечного бело-алого моря, сломав шеи.
Летели годы. Желающих назвать прекрасную принцессу женой становилось все меньше и меньше. «Он придет, — говорила себе принцесса. — Когда-нибудь он придет. Не могут мои сны лгать! И сказки лгать не могут! Я просто должна ждать… и быть верной». И принцесса ждала. Каждую ночь ей снился высокий черноволосый юноша, и с ним она была счастлива, зато днем не находила места от тоски, вглядываясь в колышущуюся кипень розовых цветов, пытаясь высмотреть на горизонте мерцающий силуэт всадника на коне, не касающимся копытами земли. «Где-то в этом мире живет мой прекрасный принц, — думала она. — И какой же я буду принцессой, если не сумею дождаться его?» А годы все шли и шли. Принцесса не молодела, но красота ее по-прежнему пленяла сердца и умы мужей. По весне принцесса расцветала вслед за розами, чтобы по осени увянут, сделаться бледной, болезненной и грустной.
Минуло тридцать лет. Зима в тот год выдалась суровой, колючие морозы превратили замок с его башенками и колонными в хрустальное подобие небесных чертогов мифических владык севера, всеми покинутых богов, что сегодня вынуждены томиться на пожелтелых страницах старинных гравюр. И принцесса, не вынеся душевной муки, заболела. Всю зиму, терзаемая лихорадкой, она провела в постели, питаясь лишь горной водой и чистой, непорочной любовью к прекрасному принцу, что, видимо, забыл о ней. Но вот наступила весна. С ней вернулись певчие птахи, земля вздохнула полной грудью, и поле из роз вновь расцвело пышным цветом. Увидев из окна тугие бутоны, принцесса поднялась с кровати, вышла на балкон и, чувствуя приближение неминуемого конца, решила в последний раз насладиться запахом и свежестью весны, попутно по привычке вглядываясь в горизонт, высматривая там размытую фигуру прекрасного принца. И какого же было ее удивление, когда однажды вечером в закатных лучах догорающего солнца она, наконец, увидела его. Он несся сквозь розовое поле на белоснежном жеребце, будто сотканном из искрящихся лучей полной луны, ветер развевал его пышные черные волосы, а черный плащ за плечами развивался подобно крыльям неведомой птицы. Копыта лошади не касались земли. Обезумев от счастья, принцесса, босая в нижнем платье, выбежала из замка, на встречу любимому и, давясь слезами радости, закричала:
— Я так ждала тебя, суженный мой! Приди же и обними меня, позволь мне почувствовать жар твоих объятий и терпкое вино поцелуев!
Всадник на могучем коне, заметив девушку, остановился, бросил поводья, спешился и пружинистой походкой направился к замку. Он был высок и статен. Лицо его, неземной красоты, светилось изнутри бледным светом, что иногда присущ лицам мраморных статуй мертвых царей и цариц.
— Прости меня, что заставил тебя ждать, — проговорил юноша глубоким, завораживающим голосом. — У меня было немало обязанностей. Теперь с ними покончено, и я пришел за тобой.
Принцесса взглянула на возлюбленного и сердце ее болезненно сжалось в груди.
— О, возлюбленный мой, — шептала она. — Я счастлива видеть тебя, счастлива слышать твой голос, но почему сердце мое трепещет и почему мне так боязно смотреть в твои глаза?
— Потому что я – Смерть, — сказал юноша. — И я пришел забрать тебя из этого мира. Ты грезила обо мне всю свою жизнь, так возрадуйся же исполнению своего желания в смерти.
С этими словами, Смерть подхватил принцессу на руки, прижал к груди, вскочил на лошадь и, что есть мочи устремился вперед, вдаль к небесами, минуя поле из роз, но так и не примяв ни одного лепестка, не погнув ни одного стебелька. Принцесса тихо плакала, обнимая Смерть за плечи… На следующее утро цветущий сад погиб, как погибла вместе с ним юность и красота принцессы».
Сказочник замолчал, наблюдая за притихшими слушателями. Дыхание его было ровным и глубоким, а глаза лукаво поблескивали.
— Ах, какая грустная сказка! — воскликнули пожилые дамы.
— И какая печальная история любви! — подхватили молодые романтики.
— Бедная принцесса, как она была несчастна! — согласились юные леди.
— Но мы ведь просили счастливую концовку! — возражали господа постарше. — А вместо этого получили трагедию. Неужели вам, господин сказочник, было так сложно подарить принцессе ее принца и позволить им жить долго и счастливо?
— Право слово, — заговорил сказочник. — Разве моя сказка трагична? Разве не свел я принцессу с ее возлюбленным и разве не исполнил все ее желания?
— Но смерть…
— Смерть, — продолжал сказочник. — Не более чем продолжение жизни. И поистине счастлив из нас лишь тот, кто умирает счастливым. Принцесса обрела свою любовь в лике смерти и умерла счастливой, может ли любой из нас желать большего?
Гости молчали, и сказочник наслаждался тишиной.

@темы: Творчество

---

Астроном

Родители Сашкиного увлечения не одобряли. Мать допоздна задерживалась на работе, а по возвращению домой, усталая и молчаливая, с тяжелыми авоськами продуктов, лишь косо посматривала на нерадивого сына и изредка ворчала, что Сашка опять забыл помыть посуду или начистить картошки к ужину. Отец ворчал меньше, он вообще с Сашкой почти не разговаривал, вечерами пропадая в кабинете, нагнувшись с карандашом и линейкой над своими загадочными графиками с тесными кучками ничего не значивших для мальчишки цифр. Раньше у Сашки была бабушка. Бабушка Сашку любила, пекла ему пирожки и трепала вихрастые черные кудри. Но бабушка умерла, когда Сашке исполнилось шесть, или пять. Точно Сашка не помнил; помнил, что был тогда еще маленьким; а маленький значит без возраста. Иногда, сидя у себя в комнате, Сашка думал, будь жива бабушка, она, наверное, не стала бы на него ругаться. Заварила бы чайник, разлила по кружкам горячий чай с медом, принесла на тарелке ароматную горку румяных пирожков и, лукаво щурясь из-под светлых, белесо-серых бровей, назвала бы внука звездочетом, потому что Сашка очень любил звезды. Любил по-настоящему, всей душой и каждую ночь, поплотнее запирая дверь в комнату, распахивал окно и с замирающим сердцем и сухим комком в горле смотрел в небо, именно в небо, а не на небо. На небо смотреть неинтересно. Можно смотреть на стол, стул или пол – они плоские и на них можно садиться. Небо плоским не было и Сашка не хотел на него смотреть, Сашка хотел смотреть в небо, в глубину, непостижимую даль космоса. И радоваться. Радоваться тихой, веселой детской радостью. Звезды казались волшебными, сказочными, невероятными, одновременно маленькими, словно ячменное зернышко и огромными, словно сама вселенная, и они выглядели живыми. Такими же живыми, дышащими и разумными существами, как сам Сашка, как мать, отец и каким был соседский кот Барсик, который в прошлом месяце съел больную крысу и умер на лестничной площадке. Сашке нравился Барсик. Это был красивый пушистый кот с длинным рыжим хвостом; и то ли из уважения, то ли пытаясь побороть грусть, Сашка назвал в честь Барсика созвездие. Так в Сашкином небе появился кот. Потом Сашка увидел среди звезд собаку – маленькую дымчатую лайку почему-то только на трех лапах, четвертая лапа, должно быть, тоже существовала, но ее не было видно из-за часто набегавших туч. За собакой появился журавль, белка, волк, хорек и панда. Сашка улыбался, сидя на подоконнике и вглядываясь в знакомое ночное небо, откуда на него, улыбаясь, смотрели небесные звери – громадные, словно сама вселенная, и одновременно крохотные, словно ячменное зернышко.
Днями Сашка пропадал в школе. Учился он в четвертом классе. Учился прилежно, без троек, но и без особого вдохновения, мучительно ерзая на стуле и слушая вполуха учителей, рассказывавших ему о каких-то скучных и бесполезных вещах. Дни для Сашки тянулись чередой разлинованных страниц и клетчатых тетрадей, на чьих полях, совсем замечтавшись, Сашка выводил ломкие узоры созвездий и глаза его в такие моменты светились. С одноклассниками Сашка дружбы не водил. Ему не нравилось бегать по коридорам и дергать девочек за косички. На переменках Сашка предпочитал тихо покинуть класс и неверной поступью партизана, пробравшегося на оккупированную врагом территорию, подняться по щербатой лестнице, чтобы заглянуть в находившийся на третьем этаже школы класс физики, где старшим ученикам преподавали еще и астрономию. Сашка смотрел на большие карты звездного неба и молча восхищался, представляя, как через пару лет сам усядется за одну из многочисленных, исписанных не очень приличными словами парт и с громко бьющимся сердцем будет слушать о звездах, совсем не замечая учителя, а представляя, как в этот миг звезды пытаются слушать его, Сашку, или, быть может, даже заговорить. Будучи помладше, Сашке нравилось беседовать со звездами. Он задавал им вопросы, отлично понимая, что звезды не способны ему ответить, все равно прислушивался к тишине, где-то краешком души надеясь, что когда-нибудь звезды непременно заговорят. Просто пока, видимо, он не нашел с ними, что называется общий язык. А когда найдет, звезды обязательно ему ответят. С этими мыслями Сашка возвращался к занятиям, полный светлой надежды на будущее. Сашка твердо решил изучать звезды, научиться их слышать и понимать. И если единственным, что сможет сказать ему звездный Барсик будет тягучее кошачье «мяу», Сашка испытает радость. Сашка был звездочетом, и Сашка был счастлив.
Шли годы. Сашка взрослел. Одноклассники его давно уже начали посещать разнообразные кружки по профориентации, выходными подрабатывали на заводах и укрепляли свои позиции в обществе, отчаянно нуждавшемся в слесарях и механиках. А Сашка по-прежнему запирался ночами в комнате, взбирался на подоконник и теперь уже смотрел в слабенький, дешевый телескоп, деньги на который копил несколько лет. Он упорно всматривался в небо, находя там с детства знакомые созвездия котов и собак, облизывал губы, иногда смеялся вслух от сладкого ощущения близости к небу, манящему тысячами неразгаданных тайн. Родители увлечений сына так и не одобрили. Мать все чаще принималась ворчать, стучала в дверь, бранилась, жаловалась Сашке на тяжелую судьбу и советовала заняться делом, бросить книжки и телескоп, выбрать профессию попрестижнее.
— Саша, — говорила она грустным голосом. — Бери пример со сверстников. Брось ты это занятие. Ни к чему доброму твои звезды не приведут.
— Мама! — возражал Сашка, не слушая мать. — Взгляни на них. Они прекрасны… Звезд миллионы… миллиарды! Разве можно ими не восхищаться?
— Миллиарды? — переспрашивала мать. — Кому нужны твои миллиарды звезд, когда в кошельке пятьсот рублей? Возьмись за голову, Саша. Не майся дурью, звездочет ты этакий…
Сашка не отвечал. Отворачивал от матери лицо, стискивал зубы и глядел в пол. Он вовсе не обижался, зная, что большинству окружающих его увлечение кажется глупой прихотью забывшего повзрослеть мальчишки, и с новой силой погружался в мир астрономии, находя среди пульсаров и газовых гигантов необходимый покой. Но слова матери тревожили его. Иногда Сашка, засев за изучением особенно трудной статьи, или силясь разобраться в причудливом уравнении, испытывал страх – а вдруг он действительно понапрасну прожигает время, когда его менее мечтательные одноклассники пытаются устроить жизни? Вдруг в звездах действительно нет ничего необычного? Сашка вздрагивал, мотал головой и успокаивался. Нет, конечно же, нет. Это в нем говорили усталость и лень – главнейшие враги желающего стать настоящим ученым; ученым, способным проникнуть во все тайны вселенной и, наконец, услышать голос звезд. Сашка погрузился в науку с головой. Отныне он не обращал внимания на упреки матери, всецело посвятив себя астрономии. Сашка обзавелся метрами разлинованной бумаги, постоянно сидел за столом и что-то высчитывал, прикусывая кончик языка, в порыве вдохновения порою совершенно забывая про телескоп и окно, отделявшее его от переливчатого мира необъятных галактик и тусклых уличных фонарей. Астрономия увлекала Сашку, в ней он находил отдушину, в ней черпал силы. Листая страницу за страницей, Сашка улыбался, отыскивая подлинные имена созвездий, когда-то напоминавших белок и хорьков, улыбался прежнему невежеству и временами думал о том, что звезды доселе не хотели заговорить с ним лишь постольку, поскольку он называл их чужими именами, ведь не престало благородному Ориону отзываться на смешное «Барсик».
Время летело. Сашка выигрывал олимпиаду за олимпиадой, писал научные работы, понемногу начинал чувствовать себя увереннее. С каждым днем его знания накапливались, он прослыл подающим надежды юным ученым и гордился собой. Мать и та перестала смотреть на сына исподлобья, а отец одобрительно хлопал по плечу.
Соседи, бывшие хозяева Барсика, завели другого кота. Но Сашка его не заметил. А когда кот пропал, не испытал ровном счетом ничего.

Через два года Сашка поступил в известный институт на факультет астрономии. Его приняли радушно, экзамены Сашка сдал на отлично. К тому времени он мог сравниться с профессорами, оставляя далеко позади прочих студентов. Сашка был счастлив. Теперь перед ним, семнадцатилетним юношей, открывалась дорога в мир. Небесный мир, откуда на него взирали миллиарды иных миров, к каждому из которых Сашка сможет прикоснуться и каждый классифицировать. На сей раз, имея за спиной багаж знаний, он не станет по-детски наивно присваивать гордым светилам клички пушистых зверьков и мелких пичуг, а даст им громкие, звучные имена…. Сашка был счастлив.
Вернувшись домой после торжества по случаю начала нового учебного дома, Сашка застал на пороге мать. Мать была нарядно одета и вся сияла от радости.
— Прости, что сомневалась в тебе, — заговорила мать, залившись мягким румянцем. — Вот ты и стал настоящим ученым. Я слышала, тебе выдадут стипендию, как даровитому и способному ученику. Я так рада за тебя сынок, — чуть всхлипывая, продолжала она. — Ты стал настоящим астрономом!
Сашка кивнул, думая было одарить мать взаимной улыбкой, но отчего-то не смог. Сердце его внезапно больно сжалось в груди, екнуло и принялось бешено колотиться. Весь праздничный ужин Сашка не находил себе места. Ковырялся вилкой в тарелке, забывая отправить кусок в рот, не замечал гостей, пролил два бокала вина и вел себя странно. Покончив с ужином, он вернулся в свою комнату, по старому обычаю закрыл дверь, присел на подоконник и посмотрел на небо. И понял, что случилось. Он разучился смотреть в небо. Он больше не видел в нем привычных созвездий, а видел стройные столбики цифр. Сашка всю жизнь мечтал быть звездочетом, а стал астрономом. Сашка вздохнул. Небо заговорило с ним… С сегодняшнего дня ему был доступен бинарный язык звезд… Но он никогда не услышит тягучего кошачьего «мяу». Сашка слез с подоконника, открыл дверь, вышел в коридор и вздохнул. За окном мерцали мириады звезд – огромных, словно сама вселенная, а в коридоре застыл юноша, маленький, словно ячменное зернышко. Сашка стал астрономом.

...

Илнэрэ, я честно пытался написать рассказ. Но, очевидно, убил его...

@темы: Творчество

---

Принц чувствовал себя неловко. Он понимал, сейчас происходит что-то неправильное. Ему не нужно было смотреть в суровое лицо короля, или оглядываться назад, туда, где за его спиной притаились двое стражников с отточенными до остроты епископского слова алебардами, как и не нужно было смотреть в печальные глаза спасенной принцессы, уже давно не девочки, а скорее женщины, впрочем, еще не утратившей ни нежной гибкости рук, ни легкой осанки особы поистине древнего рода и наследницы кровей цвета ярче наичистейшего топаза. Принц просто понимал – что-то идет неправильно. Принца судили.
— И что ты можешь сказать в свое оправдание? — устало произнес король, пристально разглядывая бледного принца.
— В оправдание? — удивленно переспросил принц. — Но я не нарушал закона!
— Верно, — согласил король. — Не нарушал. Ты не нарушил ни одного закона нашего королевства. Ни одного закона королевства… А как насчет законов совести? Быть может, если хорошенько подумать, твоя память прояснится?
— Нет, — без малейшего раздумья отвечал принц. — Совесть моя чиста.
— Так ли?.. Так ли… — при словах отца принцесса тихо заплакала. — Мне стало известно, что недалече как намедни, ты, принц, убил дракона. Признаю, ты храбро сражался и победил яростного противника в честном бою, но известно ли тебе, принц, что это был за дракон?
— Это был огромный огнедышащий черный дракон, — задумчиво сказал принц. — Он жил на окраине дремучего леса в сырой пещере и держал взаперти твою дочь, король. Я убил дракона и освободил принцессу, как положено принцу. И вы судите меня лишь потому, что я исполнил свой долг?
— Чтить традиции похвально, отвага твоя достойна древних рыцарей, и ты с честью доказал свое право зваться настоящим принцем. Но ты все еще не ответил на мой вопрос – известно ли тебе, что это был за дракон?
— Это… это был старый дракон, — неловко проговорил принц, потупив взгляд.
— Нет, это был последний дракон.
— Но он похитил вашу дочь!
— Ах, юность! Как ты наивна! — воскликнул король. — Целых пятнадцать лет я упрашивал дракона поступить, как подобает его драконьему племени, и похитить мою дочь. Пятнадцать лет я выслушивал отказ и вот, когда желание мое сбылось, пришел ты и все испортил.
— Не понимаю…
— Конечно не понимаешь. Это был последний дракон, самый последний дракон на земле. Он знал, что случается с драконом, пленившим принцессу – смерть – и он хотел жить. Но я настоял на своем и дракон наконец согласился. Не было пределов моей радости, да и дочь моя гордо приняла свою участь… Впрочем, я не имею права винить в случившемся тебя одного. Ослепленный надеждой, я забыл, что у каждой начавшейся сказки должен быть конец. Пришел ты, убил дракона и сказка закончилась… Нет, не дракона ты убил, принц, ты убил сказку… А знаешь, что бывает, когда умирает сказка? Начинается история… обыкновенная история. Наш мир никогда не будет прежним. С последним драконом умерла последняя сказка. Вместе с ней однажды суждено умереть и нам, всем принцам, королям и принцессам, волшебникам, гномам и троллям. — Король невесело улыбнулся. — Я возжелал продлить сказку, а ты возжелал стать ее героем. Что ж принц, вышла отличная сказка. Жаль, мы не дождемся ее продолжения… Я отпускаю тебя. Бери в жены мою дочь и иди с миром. Только помни, отныне это уже совсем другой мир…
Принц молчал. Принцесса плакала. И на этом закончилась сказка.

@темы: Творчество

---

Жил близ Домбровны самый обыкновенный крестьянин. Самый обыкновенный очень бедный крестьянин. У крестьянина был небольшой старенький домик, как и положено домику бедного крестьянина, с покосившейся кровлей, протекающей крышей и скрипучими полами. Домик этот стоял уже не одно десятилетие и за долгие годы успел так накрениться вбок, что казалось вот-вот повалится, но домик держался из всех сил, проявляя стойкость и мужество, свойственные только беднякам и упрямцам, как известно, наиболее живучим видам на земле. Был у крестьянина маленький огородец, сплошь заросший сорняковой травой, столь прочно укоренившей в глинистой почве, что выкорчевать ее казалось совсем невозможным. Разве что, сломав пару тяпок. Помимо домика и огорода у крестьянина было двое детишек и жена – женщина покладистая, но хворая, каждую весну и осень непременно заболевавшая то простудой, то лихорадкой. Поэтому, когда жена бедного крестьянина заболела в очередной раз, муж ничуть не удивился, лишь грустно покачал головой да пошел просить у соседей баночку меда и чайную заварку. Но никакие лекарства не помогали. Жена билась в постели, закручивая в узел мешковину, служившую простынями, кричала звериными голосами, хрипло кашляла, бранилась почем свет стоит и зрелище представляла собой жуткое, если не сказать, потустороннее. И однажды, перепуганный не на шутку крестьянин, решился пригласить в дом священника. «Уж не дьявол ли поселился в мою Юльку, - думал он. – Позову-ка я падре, всяко поумней меня будет». На следующее утро в дом пришел священник и с одного взгляда на бедную крестьянскую жену сказал:
— Ох, беда-беда! Завладели твоей женушкой бесы нечестивые. Беда-беда!
Крестьянин, понурив голову, взмолился:
— Помоги, святой отец! Избавь меня, бедного крестьянина, от такой напасти! Как же я праведным христианам в глаза смотреть буду, коли жена моя одержима, что же я деткам своим скажу, коли мать их не мать им больше, а сущая дьяволица! Изгони бесов Христом прошу, а уж я в долгу не останусь – вон из шкуры вылезу, а благодарность проявлю!
— Ну-ну, сын мой, — сквозь улыбку пробормотал падре. — Мой святой долг помогать сирым и убогим, ни какой платы не требуя взамен. Жди меня вечером. Приду я и изгоню бесов, а пока сбегай в церковь за святой водой, окропи углы, да зажги в левом углу лучину.
Крестьянин последовал советам отца, а вечером, как и было обещано, вновь явился падре в торжественном облачении с тяжелой Библией в кожаном переплете наперевес. Долго бился священник, читая молитвы над крестьянской женой, извергавшей проклятия, подобно Везувию, испепелившему Помпеи, долго причитал несчастный крестьянин, наблюдая за муками жены, а потом все стихло.
Вдруг крестьянская жена обомлела, спина ее изогнулась дугой, а из глаз, ушей и носа повалил густой серый дым. Первое облачко, скользнув по комнате, превратилось в черного петуха; второе в черного поджарого пса; третье в толстобокую утку; четвертое в белую козу, а пятое обратилось ухоженным розовым боровом. Крестьянин с изумлением следил за дивом, от испуга разевая рот.
— Ну вот, — заговорил священник. — Вышло из твоей жены пять бесов, остался последний шестой. Сейчас отдохну я минутку и быть твоей жене снова здоровой…
— Постой, — вдруг прошептал бедный крестьянин, который еще никогда в жизни не видел в своем доме такого богатства – сколько бы не маялся он завести скотину, вся она рано или поздно издыхала от голода. — А это настоящие звери?
— Да как знать, — задумавшись, проговорил падре. — Блеют, кудахтают – видать настоящие. Все, передохнул я, теперь за дело. Коли не выгоню я последнего беса из благоверной твоей, через пол года их опять станет шесть и все повторится сызнова.
— Погоди святой отец! — воскликнул крестьянин, падая перед священником на колени и молитвенно воздевая руки к небесам. — Оставь шестого беса в жене моей! Я бедный крестьянин, нет у меня гроша за пазухой, а тут и свинья и коза! Детишкам моим мясо и молоко! Не погуби семью мою, святой отец, не трогай беса…
— Да что ты такое говоришь, греховодник! — испугался падре. — Это бесы воплоти, а не добрая животина…
— А кабы и так, — не отступал крестьянин. —Но разве не первейший долг каждого христианина изводить нечисть? Так велика ли разница, железом каленым ее извести, или на ужин приготовить?
Священник призадумался, посмотрел он на свинью, посмотрел на утку и не заметил в них ничего демонического. Авось и прав крестьянин? Кто разберется…
— Как хочешь, —наконец, проговорил он. — Не желаю я тебе приказывать, но случится беда – меня не зови.
Крестьянин поблагодарил священника и закрыл за ним дверь. Прошла неделя. Жена его поправилась и даже как-то похорошела. Скотина в хлеву плодилась и множилась, в доме не переводилось молоко с мясом. Вскоре крестьянин поправил дом, завел приличное хозяйство и начал потихоньку богатеть, из благодарности треть дохода отдавая местной пастве. Священник сменил гнев на милость и согласился каждые полгода проводить обряд изгнания бесов, пополняя хозяйство крестьянина молодыми свинками и пушистыми козочками. Так шестеро демонов спасли от бедности целую крестьянскую семью.

@темы: Творчество